услышал от него совсем неожиданное требование:
— Ну-с, молодой человек, давайте говорить откровенно, без трепни. С кем из ваших приятелей вы писали антисоветские листовки?
Вася возмутился и потребовал объяснений. Следователь пренебрежительно махнул на него рукой.
— Брось трепаться. На конвейере все равно признаешься…
На 'конвейере пыток' комсомолец действительно 'признался' и 'завербовал' пятерых своих приятелей.
Попав в Холодногорск и рассказывая его обитателям о своем 'деле', Маслеников с недоумением и тоской спрашивал их:
— Почему энкаведисты так подло поступают? Ведь им точно известно, что ни я, ни мои друзья не писали этих проклятых листовок.
— Чудак ты, человек, — отвечали ему холодногорцы. — Что же энкаведистам-то делать? Как найдешь автора листовок? Где его искать? А найти нужно. Начальство требует. Вот они и нашли тебя с твоими приятелями.
— Но ведь я же не виноват! — восклицает он.
— Нет, виноват, — возражают они.
— В чем?!
— В комсомольской глупости. Не надо было антисоветскую листовку к энкаведистам носить.
12. Пропагандист американской полиции
Некоторые советские издательства в годы НЭП-а Выпускали из печати литературу, которая впоследствии получила название полицейской. В числе ее были выпущены 'Приключения Шерлока Холмса' Конан Дойля, некоторые романы Эдгара Уоллеса, 'Золотой жук' и 'Преступление в улице Морг' Эдгара По и десятка два романов и повестей Д. О. Кервуда. Среди читателей на такую литературу был большой спрос. 'Полицейские романы' раскупались в магазинах и брались из библиотек нарасхват, в то время, как многие произведения советских писателей, а тем более 'классики марксизма' лежали на полках без движения.
В 1931 году все книжные магазины и библиотеки СССР подверглись варварской партийной чистке. Были изъяты, а затем сожжены книги сотен авторов. В первую очередь изымали и сжигали книги, написанные за границей, в том числе и 'полицейскую литературу'.
Не избежала чистки и библиотека большого села Петровского. Однако, библиотекарю Ивану Харитоновичу удалось спасти от сожжения с полсотни запрещенных книг. Ему было жаль отправлять на партийный костер романы Кервуда и Уоллеса, пользовавшиеся таким успехом у сельской молодежи, и поэтому он рискнул спрятать их от комиссии по чистке в библиотечном подвале.
Эти книги Иван Харитонович выдавал наиболее надежным читателям, предупреждая их при этом:
— С этой книжкой вы, пожалуйста, поосторожней. Читайте тайком и другим не давайте. Хотя в ней против советской власти и нет ничего, но все-таки литература запрещенная…
Так продолжалось до 1937 года. Читатели любили и уважали старого библиотекаря и никто из них на него не донес.
Когда начались 'ежовские' аресты в селе Петровском, то у некоторых из арестованных, при обысках, были обнаружены романы Уоллеса и Кервуда. На листах книг стояла библиотечная печать. Ивана Харитоновича вызвали к районному уполномоченному НКВД.
— Кто вам разрешил заниматься пропагандой в пользу американской полиции? — задал вопрос уполномоченный библиотекарю.
— То-есть, как? — не понял старик.
— Почему вы даете читателям запрещенную литературу, восхваляющую деятельность американских полицейских учреждений?
— Позвольте! Ведь эти книги были напечатаны в Советском Союзе.
— Мало ли что печатали при НЭП-е. Тогда это разрешалось, а теперь запрещено. Те, кто печатал полицейскую литературу, давным-давно сидят в тюрьмах. А вас мы будем судить, как пропагандиста американской полиции, — заявил уполномоченный…
Особое совещание НКВД присудило старого библиотекаря к восьми годам лишения свободы.
Глава 4 СТУК И БОРЬБА С НИМ
Главным злом для обитателей Холодногорска, в первые месяцы его существования, был стук. Не обычный стук, а особый, усиленно поощряемый следователями и тюремным начальством. В тюрьмах стуком называют доносы.
Стукачей, т. е. доносчиков в Холодногорске хватало. Были среди них и добровольцы, и специально 'подсаженные' энкаведистами. Все, что делали и говорили в камере, сразу же становилось известным следователям и тюремщикам. Стоило заключенному ругнуть Сталина, Ежова или советскую власть вообще, назвать санаторием тюрьму царскую в сравнении с советской или выразить возмущение методами следствия, как такого 'критика', спустя несколько часов, вызывали на допрос и требовали у него:
— Повтори, что ты говорил сегодня в камере в такое-то время.
— Ничего я не говорил. Ни одного слова, — утверждал заключенный.
— Брось запираться! Наши осведомители о тебе точно донесли, — говорили ему.
И заключенный получал 'довесок' за 'камерную контрреволюцию' — несколько лет дополнительно к приговору. Особенно страдали от стукачей, так называемые 'малахольные', которые, добиваясь смягчения приговоров, симулировали сумасшествие. Некоторым симулянтам удавалось это проделывать так ловко, что они вводили в заблуждение даже судебных экспертов. Однако, стукачи выдавали 'малахольных' и многомесячная симуляция последних часто кончалась не смягчением приговоров, а 'довесками'.
Из-за стука в Холодногорске срывались голодовки, попытки протестов против тюремного режима и организация связи с 'волей' и другими камерами. Холодногорцы уговаривали или слезно умоляли доносчиков 'не стучать', им угрожали и даже били их, но все это не могло прекратить стук; он процветал и развивался. Наконец, одному из заключенных удалось найти действенное средство борьбы с ним.
Вернувшись как-то с допроса, арестованный по 'делу' о крупном вредительстве, тракторист совхоза Павел Тарасенко объявил двум стукачам:
— Ну, суки! Знайте и радуйтесь. Я вас завербовал.
Стукачи всполошились.
— За что? Мы же тебя не трогали.
— А я не за себя, — со злорадным смехом объяснил им тракторист. — Мне и без вашей помощи дадут полную катушку разматывать. Я за других; за то, что вы, суки, на них стучали…
'Завербованные' стукачи пытались на допросах опровергнуть показания тракториста против них, но им не повезло. Как раз в это время был арестован их следователь. Напрасно доказывали они новому следователю свою непричастность к 'делу' Тарасенко. Энкаведист не хотел им верить. Ему было выгодно обвинять их вместе с трактористом, а других стукачей, для смены им, он мог найти в любой момент. В результате стукачи, один из которых рассчитывал на пять лет, а другой — на три года концлагерей, получили двадцатилетние сроки лишения свободы. После этого случая в Холодногорске было несколько подобных же и количество стукачей здесь значительно сократилось.
Став старостой, Юрий Леонтьевич Верховский несколько усовершенствовал способ борьбы холодногорцев со стуком. Все 'долгосрочники', т. е. получившие большие сроки заключения или ожидающие таковых, были взяты на учет для того, чтобы их в любой момент можно было бы 'прикрепить' к тому или
