широкого, изукрашенного рунами ножа рассекли кожу на груди, после чего над орущим, обливающимся кровью человеком склонился уже сам кор; резко запахло Гнилью, раздался жуткий хруст – несчастному живьём ломали ребра, – и вожак варваров резко выпрямился, сжимая в окровавленной руке трепещущее сердце.
Алиедору согнуло пополам и начало рвать.
Кусок кровоточащего мяса в пальцах северянина тем не менее продолжал дёргаться, а человек на колоде – так же вопил, словно какое-то чародейство, несмотря на страшные раны, удерживало его в живых.
Остальные пленники падали наземь, запоздало умоляли, выли, вопили и визжали, словно напуганные дети.
Доарнец с вырванным сердцем, пошатываясь, поднялся с колоды. Он уже не кричал, из развороченной груди не текла кровь. Там, как увидела обмирающая от ужаса Алиедора, сгущалась чернота, непроницаемая, словно вар; вот мрак полился вниз, заструился по груди, тёмными змеями обвивая ноги.
– Дракон алчущий, ненасытный принимает нашу жертву! – загремел Дарбе, и варвары тотчас подхватили – долгим, жутким «У-у-у!!!», обратившимся во всеобщий клич.
Тьма уже струилась и из глаз живого мертвеца, «змеи» добрались до снега и тут действительно обернулись самыми настоящими змеями – подняли головы, раскрыли пасти и зашипели на вопящих доарнцев. А миг спустя как по команде бросились на пленников.
Алиедора зажмурилась. Почему, ну почему же те, кто спас её на старом капище, не защищают теперь?!
Выли и варвары, и доарнцы. На плечо дрожащей Алиедоры мягко шлёпнулось что-то горячее, мокрое, обильно истекающее жидкостью; доньята рухнула навзничь, забившись, наконец, в рыданиях.
…А потом ей в лицо словно дохнуло разом из сотни глоток – дохнуло всё той же Гнилью, кою не спутаешь ни с чем.
Даже сквозь плотно зажмуренные веки Алиедора видела – чёрные твари окружили её и застыли, пристально рассматривая.
Всё вокруг было усеяно растерзанными, обезображенными телами пленников. Не уцелел никто.
«Вы, силы земные и небесные, вы отреклись от меня и от тех, кто меня защищал. Вы отдали меня этим тварям. Ну, и я тоже отрекаюсь от вас! Вы просто трусы и негодяи, если попускаете такое, и я…»
Шипение придвинулось. Смрадное дыхание чудовищ обволакивало Алиедору, что-то склизкое касалось локтей, голеней, запястий, щиколоток; однако обессиливающий ужас куда-то уходил, взамен поднималась ярость, столь же чёрная, как и застывшие перед доньятой твари.
Змеи подобрались ещё ближе – словно стая псов, с интересом обнюхивающая не то жертву, не то уже просто добычу.
«А я-то, глупая, думала, что вот сейчас, стоит мне оказаться в гуще схватки, невесть откуда снизойдёт ко мне великая сила…» – подумала Алиедора.
Нет никакой достающейся даром силы. Тогда, видать, ты получила аванс, доньята. Сражайся сама. Зубами, ногтями, чем хочешь.
Страх уполз куда-то в самые пятки; доньята зашарила вокруг себя руками, выпрямляясь. Сейчас, сейчас, кинуться на этих тварей, наматывая их на руку, как, бывало, делали дерущиеся дворовые девки в родительском замке, вцепляясь друг другу в волосы.
Разум отдал приказ; мышцы пришли в движение; но прыжок Алиедоры пропал даром. Она пролетела насквозь через строй чёрных чудищ, чуть не задохнувшись от одуряющего запаха Гнили, и вновь оказалась на истоптанном и залитом кровью снегу; а у неё за спиной медленно таяло, растворяясь в морозном воздухе, грязно-серое облако.
Ошеломлённая, с бешено бьющимся сердцем, она приподнялась – Гниль заполняла воздух, Алиедора дышала ею, но дурнота быстро отступала. Всё-таки Метхли учил её не зря.
Варвары что-то дико вопили, размахивая оружием. Кор Дарбе оказался рядом, больно схватил доньяту за руку, проревел что-то, обращаясь к своим, на непонятном Алиедоре наречии. Слово куклу, вздёрнул в воздух, затряс так, что зуб на зуб не попадал.
–
–
Только сейчас Алиедора поняла, что её окружает не только истоптанный или окровавленный снег. Вокруг раскинулись следы настоящей бойни, куски плоти, выпущенные кишки, расколотые черепа с расплескавшимися, словно вода, мозгами. Доньяту вновь замутило, взгляд её не мог оторваться от глядевшего, казалось, прямо на неё голубого глаза, совершенно целого, окружённого кровавыми лохмотьями плоти.
Ноги подгибались, она едва стояла. В ноздрях, во рту, на губах – повсюду ощущался запах и привкус Гнили. Но уже не такой мерзкий, не тошнотворный, как раньше.
…Потом варвары ещё долго пели странные, дикие песни, плавно раскачиваясь в лад; Алиедора сидела, обхватив колени руками, тупо уставясь прямо перед собой.
Что с ней? Кто она теперь? Почему ей не помогли? Она ведь надеялась… глупо, конечно, но всё равно – что, окажись она на арене, те силы, что спасли её на старом капище, вновь покажут себя, даровав ей непобедимость и неуязвимость. Чтобы один взмах – и все бы падали. Как в сказке… Она осталась жива – но потому, что её не смогли убить, или оттого, что не захотели?
Наконец песнопения кончились.
Кор Дарбе подошёл к доньяте, резко вскинул сжатый кулак; тотчас наступила мёртвая тишина.
– Капля крови Дракона великого, величайшего, – варвар, похоже, специально говорил на понятном доньяте языке, – истинна и отмечена Его благословением. Она останется с нами.
«Они признали меня, – пробилось сквозь ужас. Торжество тёплой волной прокатилось от шеи и плеч вниз. – Теперь они должны мне поклоняться…»
– Но старое ещё очень, очень сильно в тебе. – Кор Дарбе нависал над Алиедорой. – Оно смотрит, оно видит, оно чувствует. Оно думает. Ты перешагнула через кровь, теперь осталось перешагнуть через тьму.
«Через тьму? – растерялась доньята. – Что он имеет в виду?»
– Вместилище, – бросил варвар. – Капля Его крови всё увидит сама.
…Откуда появился этот воз, запряжённый четвёркой меланхоличных тягунов? Почему Алиедора не видела его раньше? И что это за чёрное сооружение, водружённое на нём?
Заскрипели несмазанные петли, сколоченная из грубых сучковатых досок дверца отворилась. Алиедора нагнулась, боязливо заглядывая в тёмное нутро, – ничего особенного, простой ящик, с какими заезжали, бывало, в замок Венти бродячие музыканты. Только у них такие штуки были весело раскрашены во все цвета радуги, а так – никакой разницы.
Можно сесть. Можно даже вытянуть ноги. Ничего страшного, ничего страшного, ничего страшного… вот заскрипели петли, вот повернулась крышка… в щели пробивается свет, ничего, ничего, ничего…
Она и охнуть не успела, как на куб сверху что-то набросили, судя по запаху – скверно выделанную звериную шкуру. Стало темно.
Снаружи доносилось приглушённое пение, грубые голоса тянули всё одно и то же «а-а-а-а», то чуть выше, то ниже и так, что у Алиедоры начинало гудеть в ушах.
Если человека посадить в ящик, он, как известно, задохнётся. Но пока что доньята дышала совершенно свободно, правда, всё больше ртом, потому что вонь от шкур шла изрядная.
Затекли спина и ноги, Алиедора кое-как меняла позу. Тьма стала совершенно непроглядной, она не видела собственных ладоней. Наверное, этого можно было бы испугаться – но снаружи доносился скрип полозьев, фырканье тягунов, порой – резкие выкрики погонщиков. Сквозь плотные шкуры пробивался свист ветра, резкие птичьи голоса – крылатые трупоеды следовали по пятам за северянами, получая обильную трапезу.
Алиедора ждала. Сколько её тут продержат? День, два, три? И вообще, когда будут кормить? Когда дадут справить нужду?
Однако ящик не открывали. Кулачки доньяты забарабанили в стенку – напрасно. Петли не скрипнули,
