был рядом и смотрел на Липку взглядом человека, видящего в ней последнюю надежду.
– Помрет он, – сказала Липка, и сердце ее отозвалось болью на эти слова. – Ничего уже не поделать.
– Что же теперь, ждать только?
– Прости меня, дядечка, – произнесла Липка, – ничем я не могу помочь. Разве только сонного отвара ему дам, есть у меня с собой немного. Только подождать придется, пока вода вскипит.
– Что тут такое? – Кареглазая подошла к Прокопу и Липке, увидела раненого Радима, узнала его и невольно охнула.
– Помирает он, – сказала Липка.
– Вот горе-то! И что, нельзя помочь?
Липка покачала головой. Руменика подошла к раненому, попробовала лоб и тут же отдернула руку. Она не ожидала, что у раненого такой жар. Лицо Радима показалось ей лицом больного ребенка, и девушку охватило то вечное женское сострадание, которое есть в каждое женщине. Обида, причиненная Радимом, показалась ей совсем незначительной. Да, воевода посадил ее в поруб, пытался ее осудить, но он же подарил ей браслет, который сейчас у нее на руке – и вообще, разве в этом дело? Сейчас он лежит на санях, закутанный в тряпки и меха, и его сжигает смертельный жар, от которого нет спасения. Лицо молодого воеводы было маской страдания, а еле слышные стоны, которые услышала Руменика, наклонившись к умирающему, показались ей страшнее любого вопля.
– Что с ним? – спросила лаэданка Липку.
– Рана в ноге от стрелы. Гной растекся по телу, началось заражение.
Руменика вздохнула, будто ей не хватало воздуха. Ей вдруг пришла в голову невероятная мысль. Хотя, если вспомнить, что Зарята уже пробудился, может, и не такая невероятная.
– Ну-ка, дай посмотреть, – потребовала она у Прокопа.
– Чего посмотреть? – не понял Прокоп.
– Рану. На тебя я еще в Торжке насмотрелась.
– Позволь ей! – сказала, просветлев, Липка; она еще не знала, что собирается делать Руменика, но каким-то неведомым чувством догадалась, что это может стать для Радима единственным спасением. – Постой, дай мне! Я помогу…
Рана была ужасной – зловоние от нее сразу распространилось вокруг, едва Липка размотала повязку. Отек охватил уже все бедро. Липка не смогла сдержать слез, отвернулась. Чтобы снять повязку, ногу Радима пришлось выпростать из-под одеял, и теперь несчастный стонал и дрожал в сильнейшем ознобе. Прокоп поднес к губам раненого флягу с медом, попытался влить жидкость в рот Радиму, но тот даже не сумел проглотить мед и едва не захлебнулся.
– Дана, помоги мне! – прошептала еле слышно Руменика, поднесла к ране каролитовый перстень.
Она думала об исцелении. О том, как страшная почерневшая рана начинает исчезать и затягиваться. О том, что смертельный яд больше не струится по жилам Радима. Что спадает сжигающий молодого человека лихорадочный жар. Что смерть отступает от него. Ее обожгла радость, когда она увидела, что ее каролит начал слабо мерцать, нагревая ее ладонь.
Дана должен мне помочь, говорила она себе, держа раскрытую ладонь над раной Радима. Теперь, когда дракон проснулся, энергия удивительного камня должна быть достаточной, чтобы спасти Радима. Магия огня, скрытая в камне, обязана победить гангрену. Дана должен ей помочь, он просто не может ей не помочь!
Раздалось тихое шипение – Радим застонал, нога начала дергаться. Руменика посмотрела на рану; над ней поднимался слабый дымок, и внутренность раны как бы вскипала мелкими кровяными пузырьками. Потом она почувствовала явственный запах горелой плоти, но не убрала руку, а продолжала насыщать рану энергией камня. Радим застонал громче, заскрежетал зубами. А потом внезапно затих, откинулся на сани. Прокоп в испуге схватил его за руку, заглянул в лицо – и просиял.
– Спит! – воскликнул он, изумленно глядя то на Липку, то на Руменику. – Ей-богу, уснул!
Руменика не слушала воина, продолжала удерживать каролит над раной. Собственно, раны уже не было – появился твердый черный струп, который уменьшался прямо на глазах. Наконец, и он исчез бесследно, так же, как и отек, охвативший ногу. Каролит в перстне погас, и Руменика поняла, что исцеление закончено.
Прокоп, не веря своим глазам, пощупал лоб Радима – лоб был холодный, в испарине. Дыхание раненого стало ровным, он больше не стонал, и даже страдальческие складки вокруг рта исчезли.
– Кто ты, девонька? – спросил пораженный псковитянин. – Ты ведь чудо совершила. Такое только ангелам Божьим под силу!
– Я – ангел? – Руменика фыркнула, подавив смешок. – Ну, ты хватил, дяденька. Ты лучше укутай его потеплее, простудится! И не буди его, пока сам…
Она осеклась, потому что поняла – ее совет запоздал. Радим проснулся и смотрел на нее. Он узнал ее. И Руменика смутилась – так красноречив был взгляд молодого воеводы, не умевшего скрывать свои чувства, и так от сердца, так искренне было сказано единственное слово, которое сумел произнести Радим, и которое услышала лаэданка:
– Люблю…
Больше Радим ничего не сказал; глаза его закрылись, и он погрузился в целительный сон. А Руменика почувствовала, что еще чей-то взгляд обращен на нее. Она подняла голову и увидела крохотное пятнышко, парившее в небе прямо над ней. Ее названый братец был тут как тут. Но об этом она никому не сказала.
– Теперь веришь? – Радим поискал взглядом божницу в правом углу горницы, перекрестился, потом простер к божнице руку. – Перед Богом клянусь, что каждое мое слово правдиво!
Они сидели в Конятино, в доме Матвея Каши, пили крепкий мед, и Збыслав Якунович с трепетом слушал
