геройский бригадир Василий тихо растворился в густо-чернильной синеве наступающей ночи, а вместе с ним растворилась и двухлитровая бутыль самогона…
— Кого играет? — не смутился вопросом Уильям. — Да в основном все королев, королев… Осанка у нее очень для таких ролей подходящая. И… внешний облик.
— Да, моя Кариночка красавица! — порадовалась Сирена Федоровна. И тут же слегка всполошилась. — А вы, часом, уж не ухажер ли ейный будете?
— Я являюсь директором, — повторил затверженную фразу Уильям, потому что не знал в точности, что означает слово «ухажер».
— Конечно-конечно… А что же вы ничего не пьете, не едите? Угощайтесь, все у нас хоть и простое, деревенское, да зато натуральное, прямо с огорода!
— Благодарю, но у меня сценическая диета. Лечебное голодание, — вспомнил Уильям Каринины советы и толково ввернул подходящую к случаю фразу.
— То-то я гляжу, вы такой худющий, хоть и симпатичный. А звать-величать вас как?
— Уильям Магнус Гогейтис. Я американец шведского происхождения. — Еще одна выдумка Карины. — Сирена Федоровна. Я ведь приехал не только для того, чтобы привет вам от дочки передать, а еще и по важному делу.
— Да?
— Да. У меня к вам просьба творческого характера.
— Это какая же? — удивилась Сирена Федоровна.
— Наша следующая пьеса будет называться «Переполох в курятнике», — гнул свою линию Гогейтис. — Для полноты сценического образа мне нужно увидеть… место, где может одновременно находиться очень много, просто катастрофически много кур, петухов, перьев всяких… Сами понимаете, в богемной столице такого места не найти. Вот ваша дочь Карина посоветовала мне приехать к вам. В ваше славное село с таким поэтическим названием — Верхние Затиральники!
Окончание речи Гогейтиса, обильно, как блины сметаной, сдобренное лестью, сделало свое дело.
— Правильно дочка посоветовала, я почетная птичница нашей знаменитой на весь Обтиралинский район птицефермы! Через вот эти самые руки, — Сирена Федоровна продемонстрировала коричневые от солнца, оплетенные сеткой взбугрившихся вен и артритных шишек кисти, — столько кур прошло — и не счесть! У меня за большой персональный вклад в дело птицеводства столько грамот имеется — полон сундук под божницей стоит.
— Мне бы ваших птичек поглядеть… — тонко напомнил Уильям.
— А что ж?.. Завтра с утречка тогда и сходите со мной на ферму, поглядите, коли вам надо.
— Не утром. — Гогейтис проникновенно поглядел на женщину. — Сейчас.
— Да как же это? Ночь-полночь на дворе!
— У меня срочный рейс. Пора в путь-дорогу… Понимаете? Самолет до Москвы. Опоздаю, если мы перенесем пере… осмотр птичек на утро…
— А, понятно… Что ж, тогда идемте, посмотрите сейчас на нашу ферму. Сторожа попрошу, он откроет.
Гость сразу подхватился:
— Благодарю! А вот это вам от дочки подарок. — И вытянул из кармана длинный платок из золотых, с вкраплениями-сердечками голубого бисера кружев. Этот платок Карина потихоньку стащила из какого-то сундука, коими в изобилии забита была герцогская кладовая, и передала Уильяму с просьбой сделать Сирене Федоровне подарок. Благо этой покражи не видела герцогская домоправительница, иначе ждал бы Карину форменный разнос: золотой кружевной платок был не чем иным, как венчальной накидкой прабабки герцога Синелии Дюбелье-Рено, урожденной Рубероид, и стоил целое состояние.
А Сирена Федоровна, приняв роскошную (и, видать, модную) столичную вещь, растаяла в улыбке:
— Ой, да как же… Да дорогое же, наверно… В церковь только в таком убранстве ходить али на профсоюзные собрания… Али на выборы… Вы за какую партию голосовали на прошлых-то выборах?
Уильям улыбнулся, изящно проигнорировав последний вопрос.
— А теперь, пожалуйста, покажите мне вашу птицеферму… Простите, что тороплю, но мне дорога каждая минута…
— Да, да, идемте!
Едва они вышли за калитку, как Уильям завопил так, словно вступил в свежую лепеху коровьего навоза, да притом обеими ногами (в смысле вступил, а не завопил, конечно):
— Щиты пропали!
Сирена Федоровна удивленно воззрилась на неожиданного гостя: тот схватился за голову и на непонятном наречии принялся причитать, словно гибель любимого трактора оплакивал…
— Какие щиты-то? Театральные, что ль, ваши? — деловито поинтересовалась Сирена Федоровна, бдительным взором вечной народной дружинницы и борца с расхитителями социалистической собственности окидывая сумеречные окрестности.
— Щиты серебряные, особенные, для… для новой пьесы, — вмиг ослабел духом и даже телом Гогейтис, кляня себя за глупость, недальновидность, бестолковость: можно ли было оставлять на улице такую ценность! Карина ведь предупреждала, что ее родина — прямо-таки оплот всякого преступного элемента!
— А серебра в них, щитах-то, много ли? — Сирена Федоровна прихватила морально раздавленного гостя за руку и повлекла за собой по деревенской разухабистой дороге.
— Они из чистого серебра. Так надо. Что же я наделал!.. В театре с меня голову снимут, это же казенное имущество, реквизит! О я гламур неиспепеленный! Все погибло! Все пропало!!!
— Да не огорчайтесь вы! Эк вас, иностранцев, по любому поводу пессимизьм треплет, ровно лихоманка какая. Не бойтесь, господин директор! Найдем мы ваш реквизит! Это небось давешний дружок-то мой, Василий, пошел к себе домой, да и прихватил по дороге, что плохо лежит.
— Мы сейчас идем к… Василию? — Гогейтис аж подпрыгивал от нетерпения. Время уходило, время, а он ни на полшага не приблизился к поставленной задаче!
— К нему самому… Не волнуйтесь только. Все найдется. А не найдется — уж такова судьба вам. У людей вон, иной раз в «Новостях» услышишь, самолеты цельные прям из-под носа угоняют, а тут какие-то актерские бирюльки, хоть и серебряные…
Сирена Федоровна и расстроенный Гогейтис добрались до неказистого вида избы, напомнившей Уильяму почему-то о тюремных казематах. Его спутница, не чинясь, толкнула ветхую покосившуюся калитку и вошла во двор.
— Василий, — негромко позвала она. — Ты где, паскудник?
В ответ на этот вопрос из-под куста персидской сирени донесся могучий храп.
— Я ж говорила! — обрадовалась Сирена Федоровна и указала Гогейтису на прикорнувшего под кустом мужика. — Вася и прихватил.
Действительно, пресловутые щиты-зеркала валялись неподалеку от пропахшего самогоном тела. Вор даже не удосужился толком их припрятать, просто кинул на них грязную промасленную телогрейку. Гогейтис, брезгливо отшвырнув эту самую телогрейку, немедленно подхватил зеркала и увидел, как в них отражается лиловое небо с призрачно-нежными весенними звездами.
— Пожалуйста, — с максимальной убедительностью в голосе попросил Гогейтис Каринину маму, — покажите мне ваших птиц. Для меня это вопрос жизни и смерти.
— Да ради бога. — Хотя Сирена Федоровна и устала, отказать гостю-иностранцу, да еще такому забавному, почему-то не получалось. — Берите ваши щиты, и пойдем.
Птицеферма превзошла все ожидания Уильяма. Он едва сдерживал себя, чтобы не разрыдаться от счастья. Две с лишним сотни кур! И почти сотня петухов! Их сонное квохтанье! Неповторимый запах помета! Это не только спасение от Удаленных, но и в дальнейшем, в мирном будущем — богатство. Которое станет его, Гогейтиса, законной добычей! Настоящее богатство, легко открывающее Гогейтису усыпанный
