— Разумеется.
— У нас ведь тут вандалы объявились, — посетовал старик. — Разрушили два могильных памятника. Милиция искала, да что там…
— Какой ужас, — искренне посочувствовала Юля. — А к ведьмам обращались?
— Ведьмы дорого берут за такую работу, — вздохнул оборотень, — Вот если бы вы, госпожа…
— Я? — на миг задумалась Юля. — А почему бы и нет? Хорошо. Я попытаюсь найти этих вандалов и примерно наказать. А сейчас пропустите нас на кладбище.
— Конечно, конечно, — засуетился старик. — Вас, может быть, проводить?
— Нет, спасибо, я знаю дорогу, — улыбнулась я.
Шлагбаум со скрипом поднялся, и мы ступили на кладбищенскую землю.
И сразу на нас обрушилась тишина, как будто невзрачный шлагбаум отсекал все звуки внешнего мира.
— Куда идти, Тийя? — негромко спросила Юля.
— Сначала по главной аллее. Вот сюда.
Я взяла Юлю под руку, она приняла это как само собой разумеющийся факт, и мы пошли по гладко вымощенной главной аллее. Вампиры молча двигались следом. Эстрелья не расставалась с ненюфарами, и это, по всей вероятности, не нравилось Алариху. Он вообще был на взводе и дулся. Поэтому и молчал, как чопорный инглишмен.
По обе стороны от главной аллеи тянулись бесконечные ряды могил, осененных крестами или укрытых гранитными плитами. Щедрый — город небогатых людей, поэтому помпезные статуи в виде рыдающих ангелов или скорбящих дев встречались редко. То и дело попадались дорожки, ведущие в глубину кладбища, в переплетение склепов и могил.
— Нам сюда, — сказала я, и мы свернули на неширокую боковую дорожку, выложенную гранитной плиткой.
Могилы и кресты стали ближе. Дорожка иногда сужалась, и мы порой почти задевали руками выкрашенные серебряной краской оградки. Нечаянно мы спугнули несколько привидений (одно — привидение крошечного младенца), и они растаяли на фоне украшающегося первыми звездами неба.
Наконец у меня возникло такое чувство, будто я возвратилась домой.
Что ж, так оно и было. Мы стояли перед мраморной плитой, на которой были выбиты мои прежние имя, фамилия и годы жизни. А еще строчка из моего любимого стихотворения: 'Не будет меня, но останутся звезды'.
— Вот мы и пришли, — для чего-то объявила я. Все всем и так было понятно.
Эстрелья подошла к надгробию и молча закрыла слова 'останутся звезды' букетом злосчастных ненюфаров.
— Спасибо, — прошептала я.
Все отошли на шаг, словно понимая, что мне надо немного побыть одной. Я опустилась на колени и коснулась кончиками пальцев надгробной плиты…
…И словно перенеслась в тот день, когда были совершены похороны. Мои похороны.
Совершенно неуместно ярко светило солнце, и наша погребальная процессия казалась черной гусеницей, попавшей из глубокого темного подвала на чистый лист бумаги. Кричали сороки, в кустах бузины до смертной головной боли трещали воробьи, а мы шли тихо, словно воры, забравшиеся в дом, полный спящих хозяев. Процессию не сопровождал ни оркестр (упаси боже!), ни священник с певчими.
Многочисленные родственники, собравшиеся на мои похороны, шли с несколько ошалелым видом. Вероятно, у них не укладывалось в голове то, что я сама иду рядом с собственным гробом и поддерживаю под руку негромко плачущую маму.
Наконец наша процессия остановилась возле свежевырытой могилы. Разрытая земля была деликатно прикрыта полотнищами искусственной газонной травы, и эта зелень приятно радовала глаз, хоть и была ненастоящей, Гроб поставили на небольшое возвышение, рядом примостили обитую лиловым бархатом крышку. В гробу лежала большая кукла с фарфоровым личиком, золотыми роскошными кудрями и в подвенечном платье. На платье куклы было кривовато вышито 'Елизавета'.
Кукла изображала меня.
— Кто хочет сказать несколько слов о покойной? — негромко спросила распорядительница похорон.
Вперед вышел папа. Он посмотрел на меня, потом в гроб.
— Милая моя девочка… — сказал он, а в глазах блестели слезы. — Вот и подошел к концу твой земной путь. Мы часто ссорились с тобой, но отныне… Отныне ссор не будет. Это я заявляю как отец. Я всегда любил тебя и буду любить.
Он пошатнулся, и к нему сразу подошел двоюродный дядя с ваткой, смоченной нашатырным спиртом. Папа разрыдался, и его увели, посадили на ближайшую скамеечку.
Теперь настала очередь мамы. Она нетвердыми шагами подошла к гробу. Заглянула внутрь, побледнела, отшатнулась.
— Так будет лучше, — пробормотала она. — До свидания, милое мое дитя.
Гроб забили крышкой. Хорошо, что мне не пришло в голову выступить с речью на собственной могиле, хватило такта.
Потом все было как обычно. Гроб опустили, все бросили по горсти земли на крышку, а следом пара могильщиков все живенько закопала. Над могильным холмом повисла тишина.
— Идемте, — первой нарушила тишину мама, — помянем нашу девочку.
Распорядительница повела нас в небольшое местное кафе, где уже были накрыты столы для поминального угощения. Я проводила родителей и родственников, а сама вернулась на свою могилу. Я бездумно стояла над ней и размышляла: вот теперь у меня начинается новая жизнь…
Жизнь?!
А если не жизнь, то что?!
Вдруг у меня сильно заломило в затылке. Я задрожала так, как будто замерзала. А потом поняла, я дрожу не от холода, нет. От невыносимого жара.
Я обернулась. В двух шагах от меня стоял священник и с какой-то жалобной печалью смотрел на мою могилу.
— Кого здесь похоронили? — наконец спросил он.
— Меня, — ответила я резко. Слишком резко.
Священник внимательно посмотрел в мои глаза. Потом протянул грустно:
— Ах вот оно что… Еще одна душа бесприютная.
Я разозлилась:
— А вы, конечно, это осуждаете?
— Что осуждаю?
— Жизнь после смерти.
— Жизнь после смерти будет по Втором Христовом Пришествии. Тогда восстанут сущие во гробах и все преподобные возрадуются, как говорит псалом. А это разве жизнь? Так, существование.
Меня переполняла боль и горечь.
— А где была ваша Церковь, когда я мучилась и умирала?!
Он подумал и сказал:
— Не потому ли ты мучилась и умирала, что не знала, где была наша Церковь?
Я примолкла, срезанная этим ответом. Молчала и разглядывала священника. Был он далеко не молод, бородат, полноват и одет не роскошно. Его темно-фиолетовая ряса выглядела более чем скромно.
— Послушай меня, девочка, — сказал священник. — Когда тебе станет невмоготу от твоего нового существования, приди в церковь великомученика Димитрия Солунского, спроси отца Емелиана.
— И что? Вы меня убьете?
— Помилуй бог. Я тебя отпою. По-человечески, по-христиански.
— Спасибо, не надо!
— Ну смотри сама.
