Пою медленно, с чувством, с выражением, сидя у стены выделенного нам домика. Вокруг столпилась куча жителей деревни. Бабы вытирают слезы, прочувствовав трагизм момента. Мужики внапряге, ибо плакать не солидно, а ржать над песней — бабы прибьют. Мой спутник застыл на пороге и внимательно смотрит на меня. Петь я начал, когда он изящно скинул с плеч одеяло и остался в одних панталонах. Теперь Аид стоит, гордо выпрямив спину, с красным носом и довольно злым выражением лица.
Мужики все же похихикивают. Их пихают бабы, пытаются пристыдить, объясняют, что мальчонке осталось жить-то от силы минут пять-десять, а над умирающими смеяться большой грех.
Светлый нервно косится на болтушек и в душе в корне с ними не соглашается.
— Ну иди, — улыбаюсь я и откладываю инструмент.
— Я так понял, именно эту балладу ты будешь потом исполнять во всех тавернах, деревнях и на всех перекрестках?
— Да. — Моя улыбка уже не умещается на лице. Он явно оскорблен. Светлые вообще довольно щепетильны во всем, что касается чести и достоинства. Не так посмотришь, не туда плюнешь, и все — ты труп. А светлый идет дальше, аккуратно стряхивая капли крови с изящной шпаги.
— Моя последняя воля, записывай.
— Что?
— Волю. По преданию не исполнить волю идущего на смерть — преступление, которое способно опозорить весь род нечестивца.
Вокруг шумят, соглашаясь. Недовольно киваю.
— Итак. Завещаю тебе никогда и ни при каких условиях больше это не петь!
— Зараза ты.
— Уж какой есть.
И эльф шлепает к краю помоста. Внизу плещется вода, на ее поверхности колеблется ряска, и… все. Кикиморы давно уплыли, а рыбу съели, если она, конечно, здесь когда-нибудь была.
Тоже подхожу, встаю за его плечом и изучаю болото.
— Тебе помочь? — спрашиваю участливо.
— Не надо. Я сам, — отвечает светлый, внимательно вглядываясь в серую муть.
— Мне не трудно. Зато ты избавишься от сожалений, внутренней борьбы и мыслей о так и не состоявшемся будущем. Кстати, чем ты нежить бить будешь? Силой воли?
Эльф опоминается, хлопает себя по лбу и убегает обратно в дом. Все разочарованно вздыхают.
О! Возвращается. Э, а какого лешего с моими мечами?! Они фамильные! Не дам!
Полчаса сражаемся за мечи. Эльф уверяет, что они ему до зареза нужны, а я ору, что прирежу, если не отдаст. В итоге отбираю. Я крут.
Слегка побитому эльфу сердобольные крестьяне выдают огромный молот с шипами, который тащат аж пятеро человек. С интересом изучаем реликвию.
— Неплохо, — заявляет светлый, поглаживая рукоять. — Если монстр вынырнет и откроет пасть, а мы вот это в нее кинем… утонет как минимум.
Согласно киваю. Такое переварить нереально, равно как и выплюнуть — шипы помешают.
— Он не вынырнет, — открывает тайну стоящий неподалеку паренек с чумазой мордашкой, в длинной папкиной куртке. — Мы чем только не приманивали. Не идет. Только если ты в воде.
Смотрим на светлого. Тот о чем-то глубоко задумывается.
— Аид, народ ждет, — говорю шепотом. — Давай не будем разочаровывать массы? А то там уже стол поминальный накрыли. Остынет же все.
Голубые глаза обжигают меня презрительным взглядом. Но он все же кивает и вновь подходит к краю помоста. Селяне стоят, затаив дыхание.
Смотрим на эльфа, ждем.
Пробует воду пальцем ноги. Говорит, что холодная. Он издевается?
Начинает приседать, чтобы размяться. Сто пятьдесят приседаний длятся целую вечность.
Пристает к старосте, спрашивает, есть ли у монстра аллергия на серебро, есть ли в деревне серебро и как он должен работать в таких условиях.
Бегает вокруг дома, выискивая признаки монстра.
Еще раз трогает воду. Вода кажется ему еще холоднее.
Четыре раза разбегается, но так и не прыгает, передумывает в последний момент.
Щупает воду. Подкравшись сзади, отвешиваю ему мощного пинка, едва не ломаю собственную ногу о его костлявый зад. Шумная поддержка аудитории успокаивает. Пузыри на поверхности радуют. Чувствую себя героем.
Ждем.
— О, снова пузыри пошли.
— Он, кажется, когда летел, о вон ту доску головой приложился, — говорит кто-то. Смотрим на проплывающую мимо доску. — Как бы не погиб… монстр мертвечину не жреть. Опять жребий бросать будем.
— Тьфу на тебя! Да эльфы знаешь какие живучие?! Да он бы лбом эту деревяшку переломил и даже не почуйствовал!
— Она штальная.
— Деревяшка?
Присматриваемся. У меня, как у пацифиста, начинает просыпаться совесть. Она бегает по пустому черепу и орет: «Как же так?!» Я вспоминаю, что барды — существа мирные: поют песни, нюхают… коноплю…
Подхожу к краю помоста.
— О. Пузыри…
— Усе, помер. Пошли, ребята! Помянем, что ли.
— А как же монстр? — говорю обиженно и с ноткой недовольства.
— Монстра спит. Или за кикиморами увязался. Голодный же был. Пошли, говорю. Остынет все.
…Тихий всплеск, вода идет волнами. Все удивленно переглядываются.
— Шо это было?
— Кажись, второй прыгнул.
— За первым?
— Ага. — Паренек вытирает рукавом нос и широко улыбается, демонстрируя три кривых зуба. — Снял рубашку, сапоги — и прыгнул.
— А че сказал?
— Сказал… «скотина», кажется.
— Видать, о монстре.
— Дык, второй-то точно живой должон быть. Парнишка-то. Только прыгнул ведь. Может, подождем чуток?
Шум, гам, спор. В итоге все собираются у края помоста, наваливаются на перила и вглядываются в медленно затихающую рябь на воде.
Через минуту, когда некоторые уже начинают отходить, решив, что горячее лягушачье мясо всяко
