треугольничек, плавные линии едва расставленных ног. Блаженная полуулыбка, устремленная к солнцу и к небу. Демид аж подпрыгнул. Какое право имеет какой-то тип таскать в чемодане фотографии ЕГО девушки?! Совершенно голой ЕГО девушки, пусть даже неизвестно когда и кем сделанные. На заднем плане фотографии толпились другие представители обнаженной массовки – пляж явно был нудистским. Но это не имело значения. ЕГО Леку нельзя было таскать без трусов в чужом чемодане, и, может быть, демонстрировать коллегам, и щелкать похотливо языком, и обсуждать ее грудки и попку и говорить: «Эх, блин, меня там не было...» Демид положил фотографии в пакет и кинул в ящик своего стола. На самое дно. Конфисковал.
Честно говоря, он здорово завелся, увидев такую Леку. Он так уже привык к своей девочке Леке, все было так обычно и так удобно с ней и не так уж ново, и уже не перехватывало дыхание и совсем не кружилась голова, а просто три раза в неделю он любил ее, он исследовал ее влажную ложбинку и входил в нее и делал то, что он так хорошо умел делать, пока все не кончалось и можно было спать. Ему захотелось Леку прямо сейчас. Если бы она неожиданно пришла домой... Демид оглянулся на майора. Майор не помешал бы. Можно было бы расположиться рядом с ним или даже прямо на нем: он все равно не проснулся бы от раскачивания и вскриков – он был не живее египетской мумии, этот майор. Лека согласилась бы. Она любила пикантные ситуации. Она любила делать это в подъезде, в машине на обочине, в плацкартном вагоне, в лодке на лодочной станции... Она была немножко сумасшедшей, Лека. Немножко сумасшедшей, в отличие от полностью свихнутого (хотя и спокойного внешне) Демида.
Еще одна фотография. Качественная, неполароидная. Черно-белая. Физиономия какого-то пожилого монголоида. Китайца, судя по иероглифам, которые шли узорчатым столбиком сверху вниз. Демид не знал китайского. Не знал сейчас, потому что догадывался, что раньше он знал этот язык. Догадывался по изобилию книг на китайском языке, которые и поныне стояли на полках в его библиотеке. Но теперешний Дема не хотел знать китайского. Теперь он учил испанский. Ему нравился испанский, это было его pasatiempo favorito [Любимое времяпрепровождение (исп.)]. Он хотел читать Маркеса в подлиннике.
Так или иначе, по всем признакам это был его, Демин, китаец, а потому фотография его также отправилась в ящик стола.
Основательно разграбив кейс Антонова, Дема пришел к трем выводам. Первое: ничего интересного (кроме мадеры) он там не нашел. Второе: майор совал нос в его жизнь и раньше и знал что-то о Демидовой прежней жизни. Третье: приняв во внимание два первых вывода и учитывая экстраординарное поведение майора, несвойственное секретным агентам, стоило заняться самим гостем и попросить объяснить его некоторые неясности.
А потому Демид подошел к майору, нежно, по-сыновьему, схватил за шею и придал ему сидячее, более или менее устойчивое положение. Признаков сознательной деятельности майор по-прежнему не подавал. Демид наклонил его вперед и, придерживая одной рукой за лоб, другою содрал пиджак. Тот самый шикарный пиджак, почти не помявшийся, правда, в паре мест заляпанный блевотиной. Под пиджаком, естественно, обнаружилась кобура, привязанная под мышкой классическими наспинными ремнями. В кобуре находился заряженный на полную катушку табельный пистолет «Макаров» (просто «ПМ», не какой-нибудь модный в определенных кругах «стечкин»). Дема освободил эксперта от утомительных военных причиндалов и бросил их на кресло.
Развязал галстук («Давно снять надо было. Удавится еще, чего доброго, во сне, пришьют мне потом мокруху»). И на этом остановился. Расхотелось Демиду раздевать майора догола и тащить потом волоком по квартире, и плюхать в холодную ванну, и держать за голову, чтобы не захлебнулся, и бить по щекам, чтоб очухался. Да и какое удовольствие – проснуться в чужой ледяной ванне, с дикого бодуна, голым, униженным, со сморщенной мошонкой, и выяснять, что ты тут делаешь, и что ты успел натворить, и что от тебя нужно... О каком душевном разговоре может идти в таком случае речь? А Дема желал разговора подробного. Может быть, не дружеского, не панибратского, возможно, даже с применением некоторых мер психологического воздействия, но все же не насильственно- гестаповского.
На минуту Демиду стало жалко майора Антонова. Бедняга не знал, с кем связался. К какому монстру собственноручно сунулся в берлогу, да еще и в пьяном виде.
«Жалко? А кто тебя жалеет? Жалеют, конечно. Жалеют – но только те люди, которые ничего для тебя сделать не могут. Милые, добрые, совершенно не приспособленные к волчьим законам волчьего времени».
Майор к таковым милым не принадлежал. И Демид решился. Собственно говоря, почему решился? Он давно уже решил. И выбора у майора не оставалось. Есть такая хитрая штука. Протрезвляет человека в два счета.
Правда, то, что человек при этом протрезвлении чувствует, лучше не описывать. Это, так сказать, издержки метода. Лучше оставить это за кадром в целях гуманности и видимости человеколюбии автора.
Словом, плохо себя этот человек чувствует. Все у него болит. Все, что может, болит, и даже то, что не может болеть, все равно болит. Например, волосы и ногти.
Вот к такому действу был приговорен майор Антонов, и Демид приступил немедленно. Он закатал рукав рубашки Антонова. Мощное предплечье поросло густыми черными волосами, а с внутренней стороны его Демид обнаружил татуировку – горы, орел и надпись: «Кандагар – 1982». В самой середине татуировки был круглый рубец. С обратной стороны предплечья тоже был шрам – только рваный и раза в три побольше. Из чего Демид сделал вывод, что Антонов (тогда, естественно, еще не в ранге майора) служил в Афганистане и имел, как минимум, одно пулевое ранение.
После этого Демид закрепил резиновый жгут на руке майора и, когда синие вены вздулись, вкатил майору ни много ни мало двадцать кубиков зеленой жидкости, которую совершенно официально заказывал ребятам с химфака для повышения мутагенности у лабораторных крыс.
Отвратительная гадость... Бр-р-р... Дему аж передернуло. Для твоего же блага, майор. Для твоего.
А потом сел в кресло и задумчиво уставился на своего гостя.
* * *
И все же не все рассчитал Демид. Расслабился. Был уверен, что майор минут двадцать будет корчиться от боли, и выть в голос, и просить анальгинчику, или промедольчику, или хоть чего, черт возьми, чтобы снять эту дикую ломку и не сдохнуть на месте. А майор – вот он, уже вскочил как пружина, физиономия перекошена до немыслимой конфигурации, глаза навыкате, кровью налиты, как у быка. И пистолет майоров – вот он уже в майоровой ручище и смотрит куда полагается. Прямо в лоб Демиду. Крепок мужик оказался. Зря все-таки ругают нашу армию. Зря.
Неадекватная реакция. Вот как это называется.
Неожиданно Демид осознал, что майор может выстрелить. Кто знает, что творится сейчас в его бедной башке, всхлестнутой выворачивающей мозги наизнанку дозой крысиного мутагена? Выстрелит. Будет потом жалеть о содеянном, срок поймает. Взял убил такого хорошего человека ни за что ни про что.
– Опусти пушку, Антонов, – сказал Демид. Майор нажал на спуск.
Демид невольно втянул голову в плечи. Зажмурился невольно. Зубы сжал. Ужасно, когда в тебя стреляют. Даже вхолостую. Не ожидал он такого от Эксперта В Хорошем Пиджаке.
– Слышь, майор, положи пушку. – Демид говорил медленно, слово за словом. – Ты сейчас немного не в себе. Сядь, успокойся. Пистолет я твой обезопасил, само собой. Обойма у меня в кармане...
Антонов взревел, бросился, как разъяренный медведь, полоснуть лапищей по морде. Демид даже вскочить не успел. Отправил майора в полный нокаут ногой. Въехал ему в спешке в солнечное сплетение – неблагородно, но что ж поделаешь? Не было времени на изящные танцы.
