родную в беспамятстве посчитал, ибо заговорила с ним Синеока на родной его молви. А молвь эту даже мне слышать не доводилось… Да что мальчишка, если Синеока до самой Луны докричаться сумела! Так дело пойдет, скоро милостью Богов и с нами заговорит спасительница наша!
Итерскел, рядом с которым стоял Бусый, то ли вздохнул, то ли застонал, то ли зарычал… Бусый вскинул глаза и увидел, с какой надеждой и мольбой смотрел на Соболя потомок Медведя. Бусый знал, что Итерскел готов был хоть нынче посвататься, и вряд ли Синеока пожалела бы для него бусины, но… только кто ж его примет в род, позволив жениться? Его, которого собственные родовичи выкинули, точно мусор негодный? Что они там за люди такие? Родниться с болотными угрюмцами, о которых слова доброго никто не слыхал?… А нешто в добрых веннских родах славные парни перевелись?…
Большуха вздохнула.
— Так вот, — сказала она, — про книгу-то нашу.
Та Волчица, странница наша, избравшая следование за Луной, пока жила дома и прабабок наших учила, все книгу писала. Много чего было в книге той. И про пение горловое, и про тайны Храма Луны, и про диво Книги волшебной, и про все, что в жизни пришлось повидать… А к тому еще и сказания нашего рода, из уст в уста дотоле передаваемые. Все записала — ей одной ведомыми, тайными письменами…
А потом ушла. Вместе с книгой своей, чтобы по пути ее дополнять. Ненадолго, сказывала, уходила. Прослышала от людей про пение вельхов, захотела все разузнать. Вернуться вскорости обещала, сулила книгу свою драгоценную читать научить… Да только с тех пор нашу Волчицу никто больше не видел. Как в прорубь канула. И книгу свою с собой унесла.
Искать ее пытались… К вельхам ездили, к сольвеннам, до самого Галирада, расспрашивали купцов, обращались чуть не к каждому встречному… Все без толку!
Вот бы хоть что-нибудь разузнать о судьбе ее! Да только кто ж теперь пройдет по следу давнему? Сколько лет минуло…
Бусый заметил, как большуха, произнеся последние слова, незаметно покосилась на Итер-скела. Глянула на него оценивающе и со значением. Ой как сразу вспыхнули у парня глаза!.. Мысленно Итерскел уже нес болыиухе на ладонях Волчью Книгу Луны. Теперь он не отступится, пока этого не произойдет. А тогда и бусину у Синеоки просить можно будет. Потому что такой жениховский подвиг кому попало исполнить не предлагают. А исполненного — не отвергнут.
В глазах Итерскела уже мерцали отсветы дорожных костров и туманились дымкой далекие горные перевалы. И Бусый вдруг явственно понял — уже не первый раз за свою короткую жизнь: вот оно и случилось.
То, что со всей определенностью предвидел, но смутно, не умея выразить ни словами, ни даже внятной мыслью.
«Вот оно и случилось. И ведь я знал с самого начала, что именно так все и будет.
Я знал с самого начала, что насовсем мы у Волков не останемся…»
Он быстро глянул на Соболя (заметил ли дедушка?) и даже не удивился, когда глаза старика блеснули точно таким же предчувствием скорой разлуки и путешествия дальнего.
«Он тоже знал?…»
Бусый нашел взглядом Ульгеша. И увидел, что тот уже придвинулся поближе к Итерскелу. А у самого глаза затуманены, спит наяву и видит, как в дороге станет расспрашивать встречных и поперечных о великом вожде, изгнанном из Мо-номатаны. Все правильно, под лежачий камешек вода не течет, вести об отце вряд ли доберутся до сына, останься он сидеть в глухом веннском лесу.
«А я?!.»
Бусый спохватился и понял, что успел наво-ображать себе закат над речным берегом и почтенного старца, гладящего бороду почему-то беспалой рукой. «Иклун Волк?… Как же, как же, встречал я его. И с ним еще была та женщина… С глазами, как у тебя…»
И стало жаль, что нельзя было прямо сейчас похватать что ни попадя в дорожный мешок и сразу пуститься в неведомый путь.
И стыдно перед Волками, перед заново обретенной родней и домом, который он только-только нашел.
«А Посвящение как же?…»
ПЕРВАЯ СТРАНИЦА
— Стой! Надо лошадям роздых дать.
Правду молвить, роздых требовался не только лошадям, тащившим на цепях в деревню неохватные бревна. Бусый и Ульгеш, которые с рассвета водили лошадей под уздцы, отгоняли порожними за новым грузом и обороняли от мух, — едва не падали с ног, только ни от одного, ни от другого жалоб не было слышно. Какой мальчишка, чающий Посвящения, станет жаловаться и скулить, сознаваясь в непомерной усталости? Другие вон вовсю себя трудят, а я что — немочь бессильная?! Я — Волк! Мне упорства не занимать!
Бусый поглядывал на других мальчишек и видел, как тусклыми облачками опускалась на них усталость, умеривая обычно яркое биение жизненных токов, и как у многих эта серая пелена исподволь перековывалась в серебряную сталь упорства. Упорства, которое рождается, когда тело, измученное работой, уже и хныкать перестает, уже и не просит пощады да роздыха, — трудит и трудит себя и восходит к новым высотам выносливости и силы…
«Так ли у меня? Этот венец серебряный?… Вот бы со стороны на себя посмотреть…»
Что- то шевельнулось в памяти, Бусый успел ухватить показавшийся образ и вспомнил, где видел подобное серебро. Да такое, что не просто мерцало, а топорщилось клинками, силилось уязвить.
Ну как же — у того мальчишки с сизыми волосами, найденного в завалах. У Беляя. Который на одном упорстве, запредельном и страшном, удерживал в себе жизнь. А потом употребил все остатки сил на то, чтобы ударить явившуюся подмогу.
Одно воспоминание потянуло за собой другое, перед внутренним оком Бусого мелькнул обрывок недавнего сна. Загнанный в угол крысеныш. И меч, вроде бы неуместный в лапке зверька, но тем не менее явившийся в ней, чтобы дрогнул, не довершил замаха чей-то хлещущий кнут…
Бусый вытер мокрой тряпкой глаза и ноздри коню, и усыпанная хвоей земля неодолимо потянула его к себе. Удалось бы после подняться!..
Быстроногая девчонка-Волчишка, которую к суровой мужской работе, понятно, не допустили, уже примчалась из деревни с кувшином простокваши и щедро плескала ее в берестяные чашки. Простокваша не была настоящей едой, приготовленной в домашней печи, она сама прокисла в клети, ее Правда не возбраняла. Бусый жадно присосался к плетеной посудинке и поискал глазами Ульгеша — не забыли ли про него, не обнесли ли?
И увидел такое, что ощутил даже легкий укол зависти. Оказывается, его мономатанский ровесник, даром что тоже весь день ворочал бревна и рубил топором корявые сучья, даже на отдыхе не свалился без сил, а нашел себе дело. Сел у пня, особым образом скрестил ноги (Бусый пробовал так сидеть, но не мог долго вытерпеть, а Ульгешу было как раз) и… достал из поясного кармана маленькую книжицу. Из тех, с которыми, бывало, не расставался его приемный дедушка Аканума.
«Ну точно девка прилежная: чуть руки освободятся, она на прялку их возлагает…»
Ульгеш поднял на него глаза и сказал:
