облетят в ожидании снега. Наступит зима, и брат Иклун вытащит из клети саночки. Будет сажать малую сестренку себе за спину, чтобы вместе мчаться с обрыва, далеко на гладкий лед Звоницы. А поднимаясь обратно наверх, впряжется в саночки и топнет ногой, как лошадка: «Крепче держись, несмышленая! Выпадешь, нос расшибешь!»
И вот уже саночки летят наверх по горе почти так же быстро, как только что — вниз… Синеока держится за лубяной передок и смеется — весело, беззаботно…
Они с Иклуном почти уже на самом верху. Брат оборачивается…
Бусый вглядывался в лицо своего отца. Такого же, как он теперь, двенадцатилетнего отрока. Это он сам, это его отражение в зеркале. Только глаза другие. Серые. И волосы у отца чуть темнее. И левое ухо цело, не обкусано морозом, как у сына. И белого следа нет на щеке.
…Брат оборачивается, и почему-то в глазах у него страх. И горку над Звоницей вместо малышни с саночками и снежками заполняют вдруг взрослые. Они мечутся по дороге и кричат под стрелами…
Падает Рыжий, он хрипит и бьется в оглоблях. Отец размахивает топором, отгоняя троих незнакомцев, подскочивших к его телеге. У них белые лица, это ряженые в берестяных личинах, они пришли колядовать, просить сладостей и пирожков… Только в руках у них — настоящие копья с острыми лезвиями. И кровь Рыжего на земле — тоже настоящая…
— Сын!. — кричит Ратислав. — Уводи Синеоку! Спрячьтесь в лесу!..
Хлещущие по лицу еловые ветки. Ее, Синеоки, ладонь, намертво зажатая в сильной руке брата. Они бегут со всех ног, он чуть не волоком тащит ее, ошалевшую и задохнувшуюся от сумасшедшего бега. Потом они останавливаются, но не затем, чтобы передохнуть и вернуться.
Иклун смотрит куда-то ей за спину. Оттуда раздается хруст веток, и только тут девочке становится по-настоящему страшно.
— Не оборачивайся! Бежим!
Синеока, конечно же, оборачивается.
От яростного рывка брата ее ноги почти отрываются от земли, но она успевает увидеть: за ними гонятся двое. У них берестяные личины, но нужны им не пряники, как ряженым в Корочун. Они пугают не понарошку…
А потом сзади раздается вскрик, и один из разбойников падает. В спине у него стрела. Кто из обозников ее выпустил? Никогда она этого не узнает.
Синеока горько плачет на бегу. Там, сзади, страшно кричит умирающий Рыжий. И отец тоже кричит…
…Разбойник в личине, склонившийся было над упавшим, с руганью выпрямляется. Перешагнув через убитого, он вновь пускается за детьми. Скоро он их настигнет. Шустрый мальчонка, пожалуй, еще заставил бы за собою побегать, но с девчонкой на руках ему не уйти…
Иклун вдруг разжимает ладонь и отталкивает Синеоку:
— Прячься! Беги во-он туда!
Она не успевает заметить — куда.
Она пытается вновь как можно крепче за него ухватиться, но брата уже нет рядом. Он во все лопатки бежит от нее в чащу, уводя за собой страшного человека в личине…
…Увидев, как дети неожиданно прыснули в разные стороны, разбойник вновь выругался. И, не раздумывая, бросился за мальчишкой. Этого ловить надо сразу, упустишь — ищи потом. Девчонка все равно далеко не убежит, мала слишком. Никуда не денется, вон, стоит на месте, ополоумевшая от страха…
Мгновение спустя Синеока все-таки побежала. Но не обратно к обозу, как ей хотелось, и не куда-то прочь, как велел брат. Ноги сами несли ее в ту же сторону, куда умчался Иклун.
Никогда прежде Синеоке Волчишке не бывало страшно одной в лесу…
Лес и теперь не предал ее. Цепкий куст ухватился за рубашонку, ловкий корень подставил подножку, чтобы уберечь дитя неразумное, не дать себя погубить. Споткнулась Синеока и скатилась под валежину, в старую барсучью нору. И густой черничник, расправившись, укрыл ее от недоброго глаза.
Разбойник, несший на плече оглушенного мальца, протопал в двух шагах, но ничего не заметил. Потом, связав Иклуна, он еще поискал Синеоку, вот только шарил он совсем в другой стороне. Где ж было догадаться черной душе, что перепуганная малявка кинется не спасаться, а спасать своего любимого брата!
Он поискал бы еще и, быть может, допытался бы по следам, но пришлось уходить. Лихой купец Горкун Синица отстоял свой обоз.
…Очнувшись, Синеока снова отправилась искать брата. А когда разгадала, что с ним случилось, вернулась к телеге. Нашла отца и одну за другой вытащила из его тела пять стрел. Вынула из мертвых рук топор и тяжелый боевой нож:. Земля вокруг была насквозь пропитана кровью. И его, и вражьей, и Рыжего.
Прикрыв глаза отцу, Синеока освободила от сбруи затихшего коня. Стала собирать сброшенные с телеги мешки, складывать в лубяные короба тонкие глиняные мисы — работу отца. В это время веннскую девочку заметили обозники.
«Дитятко, — ласково спросил Горкун, — а братец твой где? Не видала?»
Синеока хотела ответить взрослому вежливо, как учили дома. Но не вспомнила человеческих слов, лишь замычала…
МКОМА-КУРИМ
Несколько дней спустя венны из рода Волка все обихаживали деревья, погубленные Змеенышем. Работа поначалу казалась им неподъемной и непосильной, но зря ли говорят: глаза страшатся, руки делают. Дальний конец Следа оставался еще очень неблизок, но и расчищенный участок как-то вдруг перестал казаться маленьким и ничтожным, и стало ясно, что для достойного завершения работы сил хватит вполне. Деревьям будет дарована новая жизнь, возможность служить добрым людям. Не только Волкам. Поначалу очищенные от сучьев бревна стаскивали прямо в деревню. На починку изб, на новые амбары, на крепкий тын выше прежнего… Но быстро поняли, что леса слишком много, и стали укладывать излишек прямо на месте. Потом бревна собирались постепенно скатить к Звони-це, благо Змеенышев След пролег вдоль реки. Уже не торопясь скрепить их в плоты — и по осенней большой воде пройти сперва в недальнюю Светынь, а там сплавить добытый лес и в сам Галирад.
Сольвеннская столица была огромным городом, где вечно что-то горело и заново строилось, там пришлые мореходы чинили свои корабли, там укладывали мостовые поверх сгнивших и расщепленных… Всякому бревну служба найдется, только давай!
И кто- то уже вспоминал, что за красный веннский лес в Галираде всегда предлагали красную цену.
На расчищенном Следу отдельно громоздились стволы благородных сосен, неохватные, многосаженной длины и прямые, как солнечный луч. Им — первая честь, но у бережливого хозяина ничто пропасть не должно. Дойдут руки даже до самых корявых, гнутых, битых в щепы деревьев. Станут Волки мастерить чашки, ложки, прялки, обдерут луб и устроят прочные короба, из твердых сучков наделают деревянных гвоздей. Выдолбят причудливый пень и соорудят почетное сиденье для болыпухи, чтобы вести в общинном доме важные разговоры.
А распоследние обломки-обрубки, которых под ногами неисчислимое множество, свершат едва ли не самое главное — несколько зим и лет будут греть Волков, сгорая в печах…
На месте непотребного завала постепенно возникала опрятная широкая пасека[9], размежеванная ровными клетками бревен. Не клетки — глазу отрада. Лесина к лесине, и все укрыто, чтобы дождь не мочил, зато свежий ветерок все насквозь
