Пробить куклы насквозь покамест не получалось ни у кого, хотя силушкой Боги никого из парней не обидели. Почти каждый был выше Мавута и намного шире в плечах. Но острые наконечники упорно вязли в соломе, даже не добираясь до жердевой сердцевины.
— Зачем так пыжишься? Того гляди, от натуги воздух испортишь!
Могучий парень, к которому обратился Мавут, побелел и чуть не выронил копье.
Владыка едва удержался, чтобы не плюнуть с досады. Вот ведь из какого дерьма воинов нынче делать приходится! Мыслимо ли представить, чтобы Хизур, или Шульгач, или даже малыш Латгери явили перед наставником столь постыдное малодушие! А эти? И сила вроде есть, и смекалка, и ловкости хватает, а все одно не получится из них настоящих бойцов. Так — один раз использовать, два раза от силы. Дух, если нету его, никакими заклинаниями не укрепишь…
Он ожег парня резкой, оглушительной оплеухой, внешне страшной, но на деле — один звук. Искусной оплеухой вообще-то можно снести с ног даже великана, которого не покачнешь кулаком. Мавут это умел. Но умел наносить и такие вот удары — чуть ли не смертельные с виду, а на деле — муху прибить.
Парень шатнулся, но не упал. Выпрямился и с удивлением обнаружил, что еще жив.
— Больно? — спросил Мавут.
— Нет!
— Молодец.
Расчет был на то, чтобы они поняли: заслужить благосклонность Владыки можно лишь мужеством. Пусть у недоумка гордость проснется, как же, его сам Мавут бил, а он выстоял.
Пусть гордится. Все лучше, чем от тени шарахаться. А другие пусть ищут случая отвагой и стойкостью отличиться перед «отцом».
— Молодец, сын, — повторил он вслух. — Будет толк из тебя. Но ты хоть понял, почему мне ударить тебя пришлось? — Парень молчал, и Владыка добавил: — Говори, что думаешь, и ничего не страшись. Отца названого бояться грех! Так почему?
— Думаю, отец, за то, что испугался тебя… С ответом промедлил…
— А какой вопрос-то был, помнишь?
— Помню, отец.
— Молодец! После такого удара память сохранить… Будет толк Ну так в чем было дело?
— Ты спросил, зачем я пыжусь, копьем орудуя. А затем, отец, чтобы шибче ударить. Урок твой стараюсь выполнить. Да видно, покуда сил не хватает…
Мавут усмехнулся.
— Силы у тебя, чтобы куклу эту пробить, — вдосталь. Даже с лихвой. Вот смотри…
Он забрал у парня копье и проткнул тяжелую куклу. Легко, играючи, так шило протыкает яичную скорлупу.
— Сила настоящего удара — не в напряжении мускулов. Лишнее напряжение только помешать может. Лук тужится ли, когда стрелу кидает?
— Да н-нет, вроде…
— Вроде… Эх ты! Не только не тужится, наоборот — сбрасывает натугу! Вот и ты так же бей. Не запирай в себе силу, а освобождайся от напряжения, до конца, щедро, на выдохе брюшном, с радостью сердечной! А ну пробуй!
Парень поймал брошенное копье и сразу, почти без замаха, по примеру Владыки пронзил куклу насквозь. Почти так же легко, как сам Мавут.
Уноты выдохнули с восхищением и плохо скрытой завистью. Глаза у них горели…
То, что и требовалось. И нет беды в том, что Мавут снова схитрил. Пока держал копье в руках, влил в него часть своей силы. Изрядно влил, так, что в глазах мошки огненные замелькали. Ничего, он умеет силу потраченную восполнять… Зато ученики поверили, что им и впрямь по плечу непротыкаемую куклу проткнуть. Смертельный удар вынести — и устоять. В лютом бою подобная вера — самое главное. И не важно, на чем она зиждется, важно, чтоб была.
Парни вновь принялись бить копьями. Вдругорядь пронзить цель не получалось. Даже у того, кто отеческую пощечину схлопотал. Не беда. Главное, удары стали другими, их полнило вдохновение. Наконечники доходили до жердяной сердцевины и с хрустом ломали ее. Такого удара не выдержит ни одна броня, ни один щит. Воинов, им владеющих, — поискать!
А все одно — недоумки…
РАКОВИНА
— Еще наддай/ Еще! Э-э-х! А еще раз! А у кого шибче выйдет?
Над Светынъю раскатывалось эхо тяжелых ударов. Как следует строиться сегваны собирались только на следующий год, когда перевезут с далекого острова весь свой род. Собственно, они уже хотели вскорости двинуться с доброй вестью обратно за море, а до тех пор отчего не пожить по весеннему времени просто в шатрах, — но на занятой земле нужно непременно что-то построить, и мореходы взялись возводить… баню.
Венном это понравилось.
В самом деле, вроде и надо бы, усаживаясь на земле, первым долгом подвести под крышу дом и пустить к небесам дым очага, объявляя о завоеванном праве. Но как потом бросить обжитую избу до новой весны?
А баня — что, какое худо ей сделается. Тут сегваны правильно поступили.
И вообще — толковые люди, которым по сердцу добрая баня, благодатный душистый жар, щедрое хлестание вениками, от которого тело тает и растекается, исполняясь блаженства. Что может быть лучше после дневного промысла или работы?
Пока что сегваны готовили тяжелые камни, чтобы уложить их под углы. Левый берег Светыни был небогат валунами, и мореходы ломали гранитную вышь[20] нависшую над водой. Растелившись до пояса, вгоняли деревянные клинья, поливали их кипятком… Розовато-серый камень поддавался с превеликим трудом, лица и загорелые плечи сегванов были до крови посечены каменной крошкой, но упорства новоселам было не занимать.
— А еще наддай! Аптахар, неужто оскудела рука у тебя? Еще! Еще! Раньше твоих ударов трудно не заметить было! Э-эх! А — еще! Ты ж не бьешь, а жену будто ласкаешь!
Сегваны ругались и хохотали, названный Ап-тахаром хрипло отвечал, не прерывая работы:
— На себя посмотри… Э-эх!.. Вроде и горазд…Э-эх!.. Брюхо за столом набивать… Э-эх!.. А вся сила на то уходит, чтобы в шатре ночью храпеть!..
Винитарий тоже был среди своих людей, наравне махал молотом, воюя неприступный веннский гранит. Хотя нет, какое! Трудил себя больше самого ражего[21] из своих воинов. А иначе как? Вождь потому и вождь, что люди за ним с охотой идут. Ибо он среди них — лучший.
И в бою, и в работе. И никто не сказал, что быть лучшим легко…
Так думалось Твердолюбу, наблюдавшему с лодочки за делами гостей.
— Дедушка Астин! Отчего они своего Винитария иногда Людоедом зовут, когда он не слышит? — спросил как-то Межамиров Щенок. — Ты сам родом сегван, растолкуй!
Старый жрец долго молчал. Собрал бороду в кулак, снова разгладил…
