Песнь на этом не кончилась. Конечно, сыновья Ордлы со временем снарядили корабли и отправились мстить за поругание матери. И конечно, повергли в бою и великана, и своего злочестивого брата, потому что Правда Богов была на их стороне. Но это легко было предугадать, так что начало Твердолюбу понравилось больше.
— Ну, что скажешь, венн?
Юный сын кунса, Винитар, по обыкновению, провожал к лодке Твердолюба и Межамирова Щенка.
— Добрая песня, — на правах старшего сказал Тверд. — Она нас позабавила.
Он успел вызнать, что для сегвана не было высшей хвалы, чем когда рассказ или песню именовали забавными.
Младший Щенок толкнул его в бок, и он, спохватившись, добавил:
— Дедушка Астин велел тебя за ракушку поблагодарить…
Винитар молча кивнул.
— Он тебе отдарок прислал, — продолжал Тверд. — Только остерег при всех в руки отдавать.
Юный сегван снова кивнул. У него были густые, белого золота волосы, светлее, чем у отца. Твердолюб уже знал: кунс Винипгарий за что-то не жаловал сына. Чем провинился мальчишка, Щенята вызнать не пытались, лишь жалеючи взирали на сверстника, стойко выносившего неласку родителя. Горько это, должно быть, стать вроде чужого собственному отцу.
— Я его в западенке[30] оставил, — сказал Твердолюб. — По ту сторону мыса растет сосна о двух головах, при ней камень, в нем норка, там и лежит.
Межамиров Щенок вдруг спросил:
— Отчего куне дедушку в гости не позовет? — Отдарок был сегванской булавкой для плаща, дорогой и красивой работы. Сын кузнеца в этом кое-что понимал, но не умел распознавать значения узоров и на всякий случай спросил: — Он что, из рода, с которым вы враждовали?
Винитар пожал плечами.
— Когда мы узнали о нем, — проговорил он затем, — куне сказал нам: вот никчемный, зря потративший жизнь. Иные, избравшие Близнецов, стали великими жрецами, их боятся и чтят от Шо-Ситайна до Саккарема. А этот ничего не сумел достичь в своем новом служении, знаться с ним — от себя удачу отпугивать.
Услышав подобное эхо своих былых рассуждений, Твердолюб чуть не бросился запальчиво спорить, но вовремя вспомнил о раковине, шумевшей прибоем, и промолчал.
— Был бы я песнопевцем, сложил бы сказ про Тужира Гуся, — размечтался Межамиров Щенок, когда уже гребли к своему берегу. Ему не давала покоя песнь Аптахара, хотелось немедленно от ветить чем-нибудь своим, таким же величественным и могучим. Про Гуся же говорили всю зиму, эта притка[31] и теперь была на устах.
Горе выдалось редкое: на осенней ярмарке Тужир схватился на ножах с молодым Вепрем. Из-за чего — люди так и не дознались. Бой вышел коротким и страшно жестоким, парней не успели разнять, и Тужир залился кровью из шейной жилы и умер. Вепрь же, с подрезанным локтем, остался калекой.
Большухи с большаками сошлись судить и рядить… Вепрю, покаянно пытавшемуся говорить о своей вине (какая разница, действительной или мнимой, нашептанной совестью), было велено закрыть рот на замок и выбросить ключ, и Гуси не оспорили Правды, возбранявшей им месть за убитого сына. Так велось с незапамятных пор: если кто-то погибал во внезапно вспыхнувшей драке, его и объявляли виновным.
Все лучше, чем восставать роду на род, затевать большое немиръе[32]. Братья Тужир а, конечно, трясли кулаками и размазывали злые слезы, но слово матерей и отцов осталось непререкаемым.
— Гусята дураки и песен не заслужили, — весомо втолковывал Твердолюб младшему родичу.
— Тужир был, может, парень и дельный, но не постоял за себя, и, если без Правды, дальше-то что? Ну, кликнули бы дальнюю родню и друзей, те своих, этак скоро каждый с каждым начал бы резаться! Худой мир лучше доброй ссоры, а Тужиру едино теперь — что слава, что срам…
Он лучше всех сверстников знал веннскую Правду. И горд был случаем лишний раз объяснить ее глупышу.
Широкая Светынъ молча слушала его рассуждения, лишь вздыхала волнами. Наверное, она знала все наперед…
ПЕСНЬ РАССТАВАНИЯ
Звонко и нежно зазвучала деревянная дудочка. Чуть слышный трепещущий звук растворился в вечернем небе, наполненном закатными красками. Мелодия, невыразимо прекрасная, отравленная сладкой печалью расставания с умирающим на глазах днем, причудливой бабочкой запорхала в прозрачном воздухе. И суровые, меченные боевыми шрамами мужчины даже не заметили, в какой миг их поросшие шерстью сердца отозвались и тоже затрепетали в такт странной дурманящей песне, а души переполнил нестерпимый восторг, замешенный на такой же нестерпимой тоске.
«Мгновения ускользают, — пела им дудочка. — Они были полны света, но их не вернуть. Чудо и красота мимолетны, а счастье рождается обреченным на гибель…»
Мелодию извлекала из простенького инструмента гибкая девушка, до глаз закутанная в дымчато-прозрачный шелк. Алая ткань приглушенным багрянцем искрилась в закатных лучах. Девушка начала медленный танец, движения ее были точными и скупыми, но вместо похотливых улыбок вооруженные мужчины вдруг начали закрывать лица руками, пряча неудержимые слезы.
Слезы лишали взор привычной ясности, хрупкую фигурку танцовщицы кутала пелена, и она казалась летящей, прозрачной и невесомой, сотканной из дождевых капель. Тающей, как те мгновения чуда и света, о которых грустила дудочка. В беззащитных движениях девичьего тела мерещились то последние язычки пламени, умирающего под порывами ветра, то грустное и прекрасное кружение сорванного лепестка…
Мужчины, привычные к жути и смерти, узрели перед собой манящую бездну, и сопротивляться ее зову не было сил. Да и желания не было.
Задыхаясь от любви и восторга, они жадно пили красоту безвозвратного, вбирали тлетворную красоту смерти.
Танец и дудочка уносили их из привычного и надежного мира все дальше в одинокую призрачную вселенную, отправляя в погоню за недостижимым.
В руке девушки возникла длинная лента. Она сверкала зеркальным серебром, так что последние солнечные лучи дробились в ее волнах и складках каплями крови. Лента вилась кольцами, выплетала причудливые спирали, вела за собой взгляд. Танец Смерти набирал силу, бренный мир таял и тек, выплавляясь для каждого во что-то свое.
