Псины здоровы, но их лобастые головы едва доходят до груди Бразара — очень удобно и для удара копытом, и для укола рогом.
«Подеремся?»
Нет, не станут.
Поняв, что нагнать на путников страху не получилось, собаки расступились, а желтоглазая сука мотнула головой и тявкнула.
— Нас приглашают в гости, — вздохнула Гаруса.
Бразар фыркнул, гордо вскинул голову и уверенно шагнул вперед.
По дороге пришлось пройти около ста шагов. Трусившие следом псины зыркали зло, но благоразумно не приближались: понимали, хвостатые, что тарвагский зверь не упустит возможности наподдать зазевавшейся твари по окороку, а связываться не хотелось. Рога, копыта, пучок раскаленных нитей в ладошке нигири — нет уж, увольте, найдем другую дичь, послабее.
Закончилась дорога на большой поляне, окруженной старыми осинами с омертвевшими, высушенными вершинами и обломанными нижними ветвями. Вдоль деревьев шла невысокая ограда, сложенная из речных камней, а внутри виднелись покосившиеся могильные плиты.
Заброшенное человековское кладбище. Типично для них: закопать мертвых где попало, плюнуть и уйти. И забыть.
«Ложь, — покачала головой Гаруса. — Все вокруг — ложь. У отрогов Мышиных гор никогда не было человековских погостов. Меня обманывают».
Псины осторожно просочились мимо Бразара и побежали к центру кладбища, к большому костру, к тем, кто грелся у огня.
К настоящим врагам.
— Мы должны пройти, — твердо сказала нигири.
Кто бы ни сидел у костра, кто бы ни встал на их пути.
«Я должна пройти, и я пройду!»
И никаких сомнений, никаких колебаний, никакой робости. Если ты дружишь со страхом, тебе не дано принимать смелые решения.
Скакун кивнул, но с места не сдвинулся: сделать первый шаг должна хозяйка.
Гаруса неспешно выпустила из ладони нити, позволив им втянуться обратно, откинула с головы капюшон и медленно подошла к костру.
— Вам неведомы законы гостеприимства, поэтому я возьму ваш огонь без спроса.
— И не пожелаешь нам здравствовать? — удивился толстяк, одетый лишь в драную собачью шубу и грубые штаны.
— Вы не живете, вы существуете, — презрительно отозвалась нигири. — Зачем вам здоровье?
— Тебе бы оно не помешало, — протянул толстяк, разглядывая обмороженные руки колдуньи. — Больно?
— Не твое дело.
Она уселась на ближайшую к огню шкуру, положила меховой сверток на колени, расстегнула шубу и вытащила из-за пазухи маленький бурдюк с молоком, согретый теплом ее пылающего в лихорадке тела.
Сидящие у огня промолчали даже тогда, когда из свертка послышался плач. Гаруса спокойно открыла ребенку лицо — возле костра можно было не опасаться мороза — и принялась осторожно кормить проголодавшееся дитя.
— Гх-км… — откашлялся толстяк. Он почесал огромный живот и с улыбкой оглядел товарищей. — Я же говорил, что будет весело.
И вцепился зубами в сочную свиную ножку.
— Нравится, когда тебя унижают? — угрюмо осведомился чернобородый мужчина, одетый в грязную дубленую куртку и такие же штаны.
— Нравится, когда меня не боятся, — неразборчиво промычал толстяк — его рот был набит мясом.
— Вот и развлекался бы с ней в одиночку.
— Кто же знал, что вы припретесь ко мне в гости?
Чернобородый ощерился, хотел выругаться, но его опередила приятельница — рыжеволосая женщина, щеголявшая по зимнему лесу в тонком зеленом платье с глубоким декольте и в бархатных остроносых полусапожках, украшенных пошлыми блестками.
— Она нас боится, Орвар, — холодно произнесла рыжая, высокомерно разглядывая кормящую ребенка Гарусу. — Ей страшно.
Стоящий за спиной хозяйки Бразар презрительно продемонстрировал красотке желтые зубы.
— Не за себя, Дагни. — Орвар Большое Брюхо покачал лысой головой. — Нигири боится не за себя.
— Какая разница? Она боится, а ты обещал нам нечто необычное.
— Никто не виноват, что вы не способны увидеть необычное!
— Не зарывайся, Орвар!
— Хватит вопить, Сив[23] разбудите, — пробурчал щуплый молодой человек, восседавший на шкурах в окружении трех собак. Лицо у него было неприятное, одутловатое, а вот серые глаза притягивали: в них читался глубокий ум и тут же — бешеное, безумное веселье. Замечательные глаза. Очень больные.
Сделав товарищам замечание, Охотник потянулся и с неожиданной мягкостью поправил шкуру, под которой спала некрасивая молоденькая девчонка.
Будить чокнутую невесту никто не хотел.
Дагни Два Сапога прошипела ругательство и вернулась на свое место рядом с Расмусом. Орвар одобрительно кивнул и принялся грызть появившиеся из воздуха свиные ребрышки. Углежог сделал вид, что отвлекся, и принялся расспрашивать рыжую, что же, собственно, произошло.
Последний же из сидевших у костра обратил на появление Гарусы ровно столько же внимания, сколько и спящая Сив. Широкоплечий мужчина, расположившийся неподалеку от Охотника, сидел, положив руки на гарду вонзенного в снег меча, и не отрываясь смотрел на огонь. То ли думает о чем-то, то ли спит с открытыми глазами, то ли плевать ему на все.
Тем временем нигири накормила ребенка, укачала его — малыш зачмокал и быстро уснул, — положила сверток на шкуру, поднялась и без спросу зачерпнула кружкой отвар из висящего над огнем котелка. Гарусе нужно было подкрепиться, выпить горячего, ей было безразлично, что булькает в котелке, но почувствовав с детства знакомый запах медового свунса — традиционного напитка нигири, — не сумела сдержать довольную улыбку.
«Вовремя!»
— Нравится? — осведомился Орвар, поглаживая всклокоченную, цвета ржавчины бороду.
— Слишком много корицы, — отозвалась женщина.
— Зато и меда я не пожалел.
По телу разлилось приятное тепло, делая тяжелыми и руки, и ноги, и голову. Хотелось сидеть у огня вечно. Никуда не спешить. Ни о чем не думать. Ни за кого не бояться. Тишина и покой. Умиротворение. Сон…
Вечный сон.
Гаруса стряхнула с себя дрему. Отшвырнула кружку, угодив в лоб не ожидавшей такого Дагни — Орвар тонко захихикал, — резко повернулась и положила руку на меховой сверток. Он здесь. Спит. Все в порядке.
Ей есть за кого бояться.
Бразар фыркнул, подтверждая, что тоже бодрствует.
Колдунья вновь повернулась и встретилась взглядом с Большим Брюхом.
«Не расслабляйся, Гаруса, все только начинается!»
