Толя Громов готовился к смерти уже третий день, и занятие это успело ему поднадоесть.
Первый раз он понял, что умирает, когда над ним покачивалось высокое блеклое небо и по нему болтались туда-сюда облака. Потом – когда здоровенный старикан, напяливший на себя что-то вроде выпотрошенного «Запорожца», обернулся к нему, и в глазах его была скучная решимость мясника. Потом – когда Толю перетащили в эту комнату. Всякий раз тревога оказывалась ложной, и рядовому Громову уже начинало казаться, что он обречен страдать от неопределенности до конца своих дней – само собой, скорого и кровавого.
В комнату к нему не заходил никто, кроме стройной девчонки с редкостно надменным личиком, которую Толя про себя обозвал «фельдшерицей», потому что на сестричку, даже медицинскую, она не тянула никак – таких сестер в колыбели давят. Она бегло оглядывала Толину руку – на запястье остался широкий багровый шрам, но в остальном раны как не бывало – и уходила. Еду для пленника оставляли обычно на полу, пропихнув поднос в полуоткрытую дверь. Один раз только вломились, гремя железом и увесистыми золотыми цепями, трое плечистых и невысоких, как большинство тутошних жителей, мужиков, Толя опять решил, что его сейчас убьют. Но мужики только поспорили, да и убрались восвояси, даже не глянув на Толю, безуспешно строившего героические рожи.
На третий день Толя откормился и отоспался достаточно, чтобы, встав с кровати, не только отлить поспешно да и завалиться обратно, но подойти к окну, прорубленному, как назло, довольно высоко и в другом конце комнаты.
За окном был внутренний двор замка. Туземцы ворочали здоровенные тюки и бочки, по временам прерываясь, чтобы закатить грандиозный скандал, отголоски которого долетали даже до рядового Громова, на высоту пятого этажа. Толя смерил взглядом окошко – нет, даже если в трубочку свернуться, плечи все равно не пройдут. Да и хорошо же он выглядеть будет, пропихиваясь через окно на глазах всего замка. Ночью?.. Ну ладно, ночью можно, если добыть веревку… а откуда?
Надо отдать начитавшемуся «Графа Монте-Кристо» Толе должное – он не принялся немедля рвать простыни на ленточки, а вначале попробовал прикинуть, какой же ширины эти ленты получатся, если импровизированный канат должен доставать до земли. Выходила тесемка, на которой и кошку спускать страшно, потому что простыня была одна, а валяные шерстяные одеяла без ножа на полосы не пустишь. Ножа у Толи не было. Вдобавок оказалось, что порвать он не может даже простыню – та была льняная, жутко прочная, – и всю идею пришлось пустить на утиль.
Никаких других планов побега Толя придумать не мог, как ни роились в его мозгу воздушные шары Сайруса Смита, подземные ходы и бравые штурмы крепости изнутри на манер никогда не виденных, но немного знакомых по пересказам менее идеологически подкованных товарищей американских боевиков.
Толя Громов был товарищем идеологически подкованным. Это значило, что в голове у него царила полная каша. До тех пор, пока шаткая конструкция, заменявшая советскому солдату мировоззрение, не сталкивалась с реальностью, все было более-менее в порядке. Но при первом же столкновении оказывалось, что реальность неизмеримо прочнее. Тюремная камера служит неплохим укрепляющим для убеждений, только если они у тебя есть. Толя же проводил время, пытаясь соединить несоединимое, – то, что видели глаза, с тем, что вбивали в мозги.
Толю Громова учили, что в стране, которую пришла освобождать от феодального гнета Советская армия, царит эксплуататорский режим, население стенает под ярмом и ждет не дождется своих спасителей… за исключением, само собой, наймитов местной буржуазии, которую так и подмывало назвать непонятным и красивым словом «компрадорская». И Толя верил в это довольно долго… аккурат до того злосчастного боя.
При одном воспоминании о том, с какой яростью сражались солдаты Бхаалейна, у Толи мутнело в глазах. А еще неприятней было думать, что здешние, насквозь феодальные жители оказались ничуть не более отсталыми, чем героические советские бойцы. Во всяком случае, в военном деле.
Заскрипел замок, и дверь отворилась. Толя на всякий случай отодвинулся к дальней стене.
Первым в его камеру вступил здоровенный мужик в кожаной куртке и с самострелом в руках. Стальной наконечник притягивал взгляд Толи, как змеиное жало – птаху. Рядовой Громов успел понаблюдать, как солдаты здешнего барона тренируются в стрельбе из этих чудовищ. Короткие и толстенькие стрелы пробивали доски не хуже пистолетных пуль, только темп стрельбы был пониже. За солдатом вошла «фельдшерица», а с ней – немолодой интеллигент в рясе. «Отпевать будет», – немедля решил пессимистичный Толя, хотя крестов на груди старикана не болталось. Он стиснул зубы и приготовился умереть с честью.
– Стыдно вам должно быть, – пробасил Вирронакс. – Об эдакого труса руки марать позорно. Ни воин, ни маг, ни честной работник – одно слово, чужинец.
– Тогда что ж ты его на мушке держишь, доблестный? – огрызнулась Моренис. – Ждешь, что этот трус тебе в горло вцепится? Из тебя таких, как он, можно штабелями кроить.
– И крыса на кота бросается, если ее в угол загнать, – буркнул неумолимый Вирронакс. – Поступай, как знаешь, лекарка. Мое дело – воеводину волю блюсти. Сказано – следить пуще глазу.
– Вот и следи! – Моренис прожгла воина яростным взглядом и обернулась к замковому провидцу. – Об этом ши я говорила, коун Паратакс.
– Да уж понятно, койна Моренис, – усмехнулся чародей чуть приметно. – Едва ли в этом замке найдется еще один демон… живой, я имею в виду. Позвольте, я поработаю с ним…
Поскольку именно об этом и умоляла его вчера вечером Моренис, целительница смолчала. Провидец постоял минуту, собираясь не то с мыслями, не то с силами, потом шагнул к скромному ложу пришельца и почти ласково коснулся лба ши кончиками пальцев.
Юноша дернулся тревожно и застыл. Чтение мыслей не было даром Моренис, но чародейное касание целительницы подтвердило бы то, что она знала и так – вся мозговая деятельность пришельца сейчас перенаправлена провидцем на усвоение образов и строя чужого языка. Паратакс перекачивал в разум юноши основное наречие Эвейна, как это обычно делалось с иноземцами, пересекавшими границу Серебряной империи.
Хотя и говорят «быстрей мысли», на самом деле слова рождаются в человеческом мозгу немногим быстрей, чем слетают с языка. И все же целительнице показалось не совсем обычным, что прошло добрых четверть часа, прежде чем Паратакс вышел из забытья и, вздохнув, отнял руки ото лба пришлого демона, ей мнилось, что передача знаний должна проходить быстрее.
– Получилось? – нетерпеливо спросила Моренис, поднимаясь с тюфяка, на который присела, чтобы не трудить ноги. Вирронакс на протяжении всего часа так и не пошевелился, держа ши на прицеле самострела.
– Трудно сказать, – ответил чародей, потягиваясь. – У него человеческий разум, это несомненно, однако он не слишком умен и вдобавок словно опоен чем-то. В его рассудке есть неправильность… как если бы его с рождения учили путать слова. Вам будет трудно общаться. Я проникал в его память, но… да вы поймете сами.
– Вы лазили по его воспоминаниям? – возмущенно воскликнула девушка, вскакивая. – А как же…
– Я не забыл о клятве провидцев, – надменно прервал ее Паратакс. – Не считай других бесчестными, юница, лишь потому, что честна сама. Но подумай – клятва налагает запрет лишь на память и мысли эвейнцев. Даже разум иноземца открыт нам, если только тот не склонится перед Серебряным законом. А этот человек – ши, он не принадлежит нашему миру.
– Простите, коун Паратакс. – Моренис смиренно склонила голову. – Я судила поспешно.
– Я не в обиде, – промолвил чародей чопорно. – Теперь этот ши – в вашей
