Тварь ворвалась в хижину, яростно завывая в две глотки. Рыцарь повернулся к чудищу, обнажая меч. Лицо Гвендолен исказила гримаса, она пристально посмотрела на двухглавого пса, и очертания прыгнувшего было на нее чудовища вдруг расплылись, как воск на печке. Рыцарь с криком бросился наперерез псу, но ему в грудь ударился лишь бесформенный серый ком. Ком отскочил, шмякнулся на пол, а рыцарь попятился, позеленев на глазах. Гвен не сводила глаз с комка ведьмина мха, и тот распался надвое. Обе половинки снова раздвоились, потом еще и еще, пока на полу не осталось с полсотни бесформенных комочков. Комочки выпустили зеленые стрелки, окутались желто- коричневой шелухой — и по полу раскатилась корзина лука.
Увидев это, крестьянин посерел.
— И не вздумай превратить их во что-нибудь кровожадное, — строго посмотрела на него Гвен.
— Я… я… слушаюсь, миледи, — эти слова позвучали, почти как признание поражения.
— Тогда отвечай, зачем ты оставил монастырь и поселился в этом лесу?
Он испуганно вскинул голову, но затем его лицо вновь отвердело.
— Славно придумано! Сбить меня с толку, ошеломить и так заставить говорить? Но я-то знаю, что у вас есть только догадки!
— Для простого крестьянина у тебя слишком правильная лысина, — заметила Гвен, — а для лесного отшельника ты слишком упитан. Почему ты не говоришь правду?
— Я не разговариваю с еретиками.
Его разум по-прежнему представлялся непрозрачной, гладкой сферой.
Гвен задумалась, прикидывая свои шансы. Затем улыбнулась, и ее голос стал удивительно мягким:
— Ты одинок, один в этом страшном лесу, и вокруг ни души. Ты, должно быть, очень тоскуешь по своим товарищам, святой отец?
— Не отец, — машинально отозвался пленник. — Я еще недостоин носить это…
И осекся, осознав свой промах. И хотя Гвен не могла услышать его мыслей, их легко было прочесть на лице: он вовремя спохватился, он не сказал, что он монах. Колдунья подлила масла в огонь:
— Ну же, ты ведь добрый человек и всегда хотел быть таким. Ты попался с поличным, нет ни малейшего шанса, что ты вернешься к товарищам, пока эта смута не закончится. Тебе, должно быть, было тяжко плодить чудовищ, чтобы пугать ни в чем не повинных простых людей.
Ага, сомнение на лице, первые признаки слабости; Гвен одарила его печальной, сочувствующей улыбкой.
— Ты, должно быть, опечален расколом и судьбой тех монахов, что сбежали, чтобы основать собственную обитель. Разве ты не тоскуешь по ним?
Губы монаха горько изогнулись.
— Я изнываю от тоски по ним, миледи, — признался он.
— Ты боишься за их жизни? Ну же, не стесняйся!
— Боюсь, ибо они воистину мои братья по духу.
— И ближе тебе, чем твои кровные братья, — кивнула Гвен. — Я знаю. Скажи же мне твое имя, добрый брат, чтобы я знала, с кем разговариваю.
Пленник тоскливо посмотрел на нее и, тяжело вздохнув, сдался.
— Я брат Клэнси, миледи. Не моту взять в толк, как вы смогли проникнуть сквозь мой щит и прочесть мои мысли. Вы леди Гэллоуглас, не так ли?
— Да, это я, — подтвердила Гвен, стараясь не выказать охватившее ее ликование. — Если ты слышал обо мне, то должен понять, что доблестно сопротивлялся, сумев хранить молчание столь долго.
— Еще бы, вы наисильнейшая из колдуний, — признался брат Клэнси. — Вы верно сказали, я и в самом деле ужасно сожалел, что делаю фальшивых призраков, чтобы пугать несчастных селян.
Солдаты вспыхнули от ярости, но взгляд Гвен заставил их прикусить языки.
— Я уверена, что так оно и есть на самом деле, ибо ты всегда стремился приносить лишь помощь и утешение.
— Стремился… — грустно усмехнулся брат Клэнси. — Такие занятия более подобают нашему ордену.
— И должно быть, ты так же сожалеешь и о разрыве с Римом?
Гвен не ожидала, что лицо брата Клэнси исказится, словно от приступа ужасной боли.
— О миледи! Я преисполнен страха! Всю свою жизнь я стремился верно служить Церкви и Папе, ибо через них я служил Богу — и вот, все, на что я опирался, выбито из-под ног! Ужасные, мучительные сомнения не оставляют мою душу ни днем, ни ночью…
Тут его глаза очистились, он сообразил, что говорит, и с ужасом посмотрел на Гвендолен.
Та постаралась принять самый печальный и сострадающий вид.
— А-ах, ты умелая ведьма! — прошипел он. — Ты хотела разговорить меня, сначала то, что ты уже узнала, потом то, о чем ты только догадывалась… Но больше вы не услышите от меня ни слова!
Гвен показалось, что у него лязгнули зубы — так плотно он стиснул челюсти. Она грустно покачала головой.
— Ты сказал не так уж и много, добрый брат.
Потом обратилась к рыцарю:
— Ведите его в замок, сэр Фралкин, и проследите, чтобы его устроили со всеми удобствами, какие только могут быть в темнице.
Она отступила в сторону, печально вздохнув и покачав головой. Монаха вывели — и только тогда она дала чувствам волю, испустив беззвучный победный клич. В самом деле, он сказал ей не так уж и много, этот монах — но он подтвердил самые важные подозрения. Он был не наемным чародеем, вставшим на сторону архиепископа, он был одним из монахов, монахом-катодианцем, переодетым в крестьянина! Первый волшебник в рясе — тот оратор, которого поймал Туан, — оказался не единственным, теперь им попался еще один.
Радостные чувства несколько остыли, когда она подумала о другом. Там, где есть двое монахов-эсперов, там будет и третий, и четвертый…
Сколько же их там всего?
— Оба — монахи? — недоверчиво переспросила Катарина.
— Я могу допустить, что один монах — случайность, — заметил Туан, — но два?
— Два — еще слишком мало, ведь монахов-то сотни, — проворчал Бром. — Но я тоже удивлен. Мне всегда казалось, что монахи — противники колдовства.
— Они всегда слыли таковыми, — задумался Туан, — хотя… мы судим всех монахов по тем, кого видим вне стен монастыря. Может быть, монастырские обитатели более
