опасался. Он безвольно опустил руку с гамака вниз и, нащупав горлышко заткнутой хлебным мякишем бутылки, заботливо оставленной на опохмел кем-то из друзей, призадумался. А не нарушить ли сегодня свои железобетонные убеждения? Коля рискнул – знающие люди говорили, что сто грамм с утра очень помогают. Он откусил затычку, запихал ее за щеку, отхлебнул из бутылки, жуя еще не успевший пропитаться водкой мякиш, достал из кармана блокнот с ручкой и принялся писать:
«Подобное лечится подобным» – эту латинскую фразу Коля даже умел произнести на языке оригинала, но сейчас упорно вспомнить не мог. Пересохшими губами страдалец приложился к бутылке еще раз и опорожнил ее до дна. В организме заметно потеплело, стучать в голове стало тише, и Коля, прижав к груди блокнот с завещанием, опять уснул.
Во сне он увидел свою подругу, танцующую танго с прекрасным индийским восьмируким божеством, Джулию в подвенечном платье рядом с Боном Джови, майора Рюмкина вместе с полковником Артемовым, корячившихся в камаринской под балалаечные рифы сельского тамады Никодима… Во сне балалаечник Никодим раскрыл Коле секреты своего таланта. Оказалось, что музыкальной грамоте самородок не учился никогда, но в своих трехструнных композициях был настолько виртуозен, что местный люд стал его подозревать, как в свое время европейская богема скрипача Николо Паганини, в связях с дьяволом. Продолжая наигрывать на балалайке песню дорогого Колиному сердцу американского рокера, Никодим по секрету пояснил, что виной сему не дьявольские происки, а воля Божья, в один из дней посоветовавшая ему пригвоздить нижним углом балалаечной деки свою мошонку к скамейке или к любому деревянному предмету, на котором исполнитель сидит. Именно там – рядом с тестикулами находится специальная акупунктурная точка с дальневосточным названием Вай Цы, при воздействии на которую из Никодима и его инструмента прут шлягеры и классические нетленки. И чем крепче давить, тем больше народ беснуется и хлопает в ладоши. Никодим поделился еще одним своим интересом: оказалось, что помимо музыки у него есть очень важное жизненное устремление – пчелы.
«Пойдем, пчел покажу», – позвал маэстро.
«Пойдем», – согласился Коля, и они вместе направились к ульям.
«Посиди пока на лавочке, а я пчел разбужу», – сказал Никодим и, хорошенько затянувшись беломором, дунул в отверстие на фасаде пчелиного дома.
В улье тотчас же противно завизжало, часто заскреблось о стенки и лихорадочно встряхнулось. Потом оттуда вылетели две пчелы, размером и манерами чем-то напоминающие скворцов, и принялись больно жалить Колю в непонятно почему оказавшиеся босыми пятки.
– Блядь! Ой, блядь! – закричал Коля и проснулся.
…– Я же тебе говорил, что живой. Ишь как ногами засучил, а ты: «Помер, помер…» Хорошо, что хоть сначала пятки соломой прижгли, а то бы так и сожгли живого человека, как Жанну Д’Арк или эту, как ее, Жоржанну Бруну, мать ее… Грех бы на душу взяли, а это нехорошо, – услышал Коля слова Никодима, обращенные к Марксу.
Схватившись за обожженные стопы с торчащими меж пальцев пучками тлеющей соломы, Коля окончательно пришел в себя на аккуратно сложенном постаменте из березовых дров. По углам поленница была украшена маленькими букетиками весенних первоцветов, сухими пучками прошлогодних васильков и душистого зверобоя.
Рядом, опираясь на голову копошащегося внизу Маркса, стоял Никодим и чему-то очень радовался:
– Наверно, мы зря так с ним пошутили, – говорил Никодим Марксу.
На ногах у балалаечника были новые Колины кроссовки «Пума», а на руке у Маркса он увидел свои любимые командирские часы. Для разведения огня под поленницей Маркс применял листики из Колиного блокнота, превращая в пепел все умные мысли, кропотливо собираемые автором на протяжении долгих лет.
– Гляди, как перепугался! Зря ты меня уговорил.
– Ах вы суки! Мало того что пятки обожгли, так еще и часы мои украли! И кроссовки!
Коля вспомнил, что кроссовки тоже можно было упомянуть в завещании в пользу кого-нибудь из друзей.
– А еще и блокнот мой сожгли… Гады… С записями за пять лет!
Он вскочил с погребального костра, схватил валявшуюся чуть поодаль балалайку Никодима и разбил ее о поленницу.
– Ой, горе мне! – присев на корточки, закручинился Никодим. – Чем же я теперь буду на свадьбах зарабатывать?
– А мы тебя за мошонку твою намертво к лавке прибьем, так ты, гадина, на арфе заиграешь, если понадобится. – Адская боль от ожогов пронзила Колю, и он, повалившись на спину и прижав пятки ко лбу, запричитал: – Ой мои ноги, ой, как больно!
– Про какую мошонку ты толкуешь, варвар, про какую такую арфу? – удивленно выпучив глаза, пытал Колю Никодим.
– Я про тебя, козлину, все знаю! – орал несостоявшийся покойник, с остервенением суча ногами в воздухе… Потом он схватил полено и вытянул Маркса по спине.
– Это тебе, конечно, не Ганг, но ничем не хуже Днепра будет, – сказал, слегка придя в себя от удара, Маркс.
Он сграбастал Колю в охапку и кинул его в прудик, на дне которого жили тритоны, а поверху плавали новые Андрюшины утята. Коле сразу стало легче, боль в ногах слегка поутихла, Никодим опохмелил торчащую из воды голову пострадавшего стаканом самогонки и даже кинул несколько корок хлеба на закуску. Но закусить Коле так и не удалось, потому что корки тут же склевали прожорливые птенцы.
Потом Маркс с Никодимом извлекли Колю из прудика, отнесли в дом и переодели в сухую, предназначенную для гостей старую одежду. Вернули ему часы с кроссовками и положили спать под лестницу, на железную старомодную кровать с огромными хромированными шариками на спинках. Там, среди десятка подушек с рюшами, Коля опять забылся крепким сном. Только теперь просунутые сквозь холодные прутья кровати пятки ему никто не жалил, а, наоборот, было щекотно. В забытьи он не чуял, как дядя Гена привел Матильду, намазал Колины ноги сметаной и велел ей лечить больного древним якутским способом. Упрашивать собаку долго не пришлось, и по хихиканью пациента стало ясно, что тот скоро поправится.
Коля спал. Снились ему Индира Ганди на погребальном костре, река Днепр, милые сердцу друзья, мстить которым за несправедливо нанесенные обиды не хотелось. Он был твердо убежден, что друзья обязательно исполнят его волю, распространенную на покинутое душою тело. (Насчет вещей подобной уверенности почему-то не было.)
«Дорогие мои, – говорил он во сне, – я знаю, что вы меня даже утятам скормите, если я завещаю. Я вас очень люблю и очень в вас уверен». Снился Коле Будда в гамаке меж двух дерев бодхи с командирскими часами на запястье. Маэстро Никодим с прибитой к мошонке маленькой табуреткой. Иисус Христос с глазами, полными любви и понимания, исполняющий под балалайку с акцентом выпускника английской спецшколы песню о себе, под которую въяве гости выпивали на улице свои первые похмельные сто граммов и вяло начинали притопывать ногами в такт популярному шведскому коллективу с вольным педерастическим уклоном:
