следовательно, в глазах Милана прихвостнем ненавистных буржуев.
Бацилла втиснулся рядом с ними, трусливо съежился под неумолимым взглядом.
- Нету у меня, честное слово! Да ведь ты и не куришь! - неудачно возразил он своему тирану.
- Вот что значит буржуй! - вскипел Милан. - А других тут что, нету? В нем ни капли солидарности, ребята! И завтрак сожрал где-то в углу! Это уж железно.
Гонза неподвижно смотрел на солнечный пейзаж, раскрывавшийся перед ним; смутные слова носились у него в голове, он их ловил, строил из них фразы. Он вернулся мысленно к незаконченной «Балладе». Как писать? Начать с середины, in medias res, как говорили древние, и разворачивать назад! И зачем героине имя Клара? Такое претенциозное имя, у-у! Почему ей не быть, допустим, Марией? Представь- ка ее еще раз... Никак не получается... Черт, почему опять завыли сирены? Короткие, панические вскрики, мелкими волнами... Непосредственная опасность - значит, они где-то близко. А вдруг...
- Вон они! - взволнованно крикнул рядом рабочий в плоской кепке, показывая пальцем вверх.
Сирены разом смолкли, в напряженной тишине слышен был слабый посвист ветра. «А вдруг?» - в такие минуты эта мысль приходит всем, и люди касаются друг друга взглядами. Да нет, ничего не будет. Где они?
Вон, вон, разиня!
Не вижу... Ах, есть, вон они!
Ну и высота, братцы...
Гонза высунул голову из-за свода туннеля, но сначала не увидел ничего. Сверкающая синева ударила по глазам, зажмурился. А потом: серебряный треугольник, поблескивающий на полуденном солнце, одно звено, второе, а вон и третье... Серебряные крестики чертили небосвод на головокружительной высоте, оставляя за собой размытый белый след - борозды в голубой пашне. Самолеты приближались, и мир полнился отдаленным еще, однообразным гудением, оно усиливалось, раздражало нервы... А вообще-то красивое зрелище... Вот они над заводом - Гонза скользнул взглядом вниз - сейчас посыплют... Нет, нет... Завод лежал в мелкой ложбине, как дура курица, которая купается в пыли и не подозревает, что над нею парит ястреб.
За спиной заговорили, Милан завел беседу с какой-то девушкой.
- Идите сюда, - сказал он ей, - как падать начнет, будем руками ловить!
Потом ее голос - мягкий, удивительный, теплый альт в этом всесветном гудении. Он не разобрал ни слова и не обернулся.
- Вы незнакомы? Это Павел... А вот наш Бацилла. Его только так и зовут. Просто - Бацилла.
Короткий смех гулко разнесся под сводом, кто-то смешно чихнул. Гром самолетов достиг апогея, от него дрожал воздух.
- А там Гонза стоит, - услышал Гонза. - Не мешайте ему, опять он ветру кудри завивает... Гонза! - И Милан ткнул его под ребро.
Гонза быстро обернулся и, холодея от странного испуга, понял, что совсем близко видит ее лицо.
Слышишь? Грохот над миром, и где-то там должна быть она, затерянная в развалинах - уже не отвечает... Молчит, а ты тут жмешься в вонючем маленьком туннеле, руки твои висят, и давит неясное чувство вины. Да, вины. Лишний ты. Беспомощный. Щенок.
- Что ж ты молчишь? - безмолвно вопрошал Павел, хоть и предугадывал, что отклика не будет. Так было и вчера, и позавчера, и неделю назад. Хоть камень ногтями царапай! За что? Упрекаешь? Если б я знал, где тебя найти, то пусть что угодно... Отговорки? Нет. Просто не знаю, как быть дальше. Сколько гадости, трусости, расчетливости... Что-то тут не в порядке. Но что делать? Выбежать на улицу, придушить первого попавшегося их солдата? Руками сорвать рельсы со шпал? Сломать мост? Действие - какое угодно, любое - все лучше, чем эта трясина бездеятельности, метаний, чем эти бессильные попытки, оканчивающиеся ничем.
Отречься? Как это делается? Убить тебя в себе?
Ладонью он выбил окурок из прокуренного мундштука, тщательно продул его. Бацилла придвинулся к нему, моргая своими светлыми ресницами:
- Павел, вечером придешь?
Павел покачал головой.
- Я знаю, это было глупо с его стороны, хотя... - заикнулся было толстяк, но Павел, криво усмехаясь, перебил его:
- Брось! Бергсон и соленые палочки мне окончательно опротивели.
Бедняга Бацилла! Нетрудно было угадать причину его постоянства: она была не столько патриотически-воинственной, сколько отличалась каштановыми волосами, дерзким носиком и носила женское имя. В чем же упрекать его? Тем более что Бацилла сам привел Павла в эту компанию. Они учились в одном классе гимназии и совершенно случайно встретились на заводе. Бацилла и привязался к Павлу, счастливый, что нашел знакомое лицо. Сделаться поверенным тайн неудачливого девственника - вещь незавидная, но Павел старался вникать в его горести хотя бы потому, что толстяк, как прежде в школе, и на заводе стал мишенью довольно жестоких насмешек. Мало кто знает, что по-настоящему зовут его Камилл. Был он низенький, кругленький и, наверное, совсем мягкий на ощупь. У него начисто отсутствовали все качества, придающие обаяние мужчине, а то, что он отлично сознавал это, обрекало его на полную неудачу у девушек, заставляло жарко мечтать о любви и отчаиваться при мысли о своей неполноценности, влюбляться с регулярностью, с какой сменяются времена года, и бездумно устремляться все к новым и новым любовным катастрофам.
- Ты хоть сказал ей? - спросил без интереса Павел. Бацилла трусливо отвел взгляд.
- Да нет еще, - пробормотал он. - С того вечера она и не смотрит на меня. Не понимаю, чем я ее обидел...
Признаться? Не признаться? - этот гамлетовский вопрос давал надежную возможность проворонить все подходящие случаи. Потребность сблизиться с существом женского пола стала центром, вокруг которого безысходно вращались все помыслы толстяка.
Павел утешил его шлепком по выпуклому животику и промолчал. Тот вечер, который следовал за непонятной, дождливой ночью, когда он провалился на первом же, до смешного легком задании, он не в силах был вспоминать без мучительного стыда, гнева и растерянности, хотя и не совсем понял, что тогда произошло.
В тот вечер пышный дом был открыт допоздна, они поднялись по мраморной лестнице на четвертый этаж; Павел прижимал к боку под плащом таинственный пакет. Бацилла остановился на лестничной площадке, хватаясь за грудь. Потом вынул из кармана гребешок, торопливо причесал слипшиеся от пота волосы.
- Довольно дурака валять! - прикрикнул на него Павел. - Еще увидит кто.
Надо было дать один долгий и три коротких звонка - условный сигнал для членов группы. На позолоченной дощечке узорным шрифтом с кудрявыми росчерками было выгравировано: «Гинек Ф. Карас, владелец антикварного магазина и присяжный судебный эксперт по вопросам...»
Всякий раз, как Павел протягивал палец к звонку, его охватывало странное чувство, покидавшее его лишь на улице. Во всем тут было много неясного - хотя бы то, что он ни разу не видел ни хозяина квартиры, ни его жены. Судя по тому, что за одной из стеклянных дверей, выходящих в просторную прихожую, всегда горел свет - там, в глубине квартиры, проводили они свои вечера в неестественной тишине. Но возможно ли, чтоб в эти опасные времена их вовсе не интересовало, что за люди собираются в их гостиной? Сама квартира смахивала на забитый до отказа склад древностей. Гостей принимали две дочери хозяина, отлично справлявшиеся со своими обязанностями: вазы граненого хрусталя, поставленные на старинный столик с богатой резьбой, всегда были наполнены солеными палочками, приятно хрустевшими на зубах, в чашках дымился настоящий ароматный чай, иногда появлялась и бутылка красного, по карточкам полученного вина. Старшая дочь, Даша, была меланхолической блондинкой с непонятным блеском в глазах; по-видимому, обычные проявления человеческой натуры, такие, как смех или удивление, были ей чужды. В своих длинных брюках возлежала она на тахте, обложенная подушками и книгами. Говорила редко и всегда при этом презрительно кривила губы. Павел как-то пригляделся к корешкам ее тонких книжек: Бодлер, Рембо, Верлен,
