представляем. Не сомневаюсь, что и ты в своих розовых мечтах представляешь его таким, уверяю тебя, иначе я не стал бы с тобою возиться, - мир, в котором еще будет место для человечности, для интеллекта... для красоты, - или новое варварство, чуждое нам. Повторяю: чуждое нашей стране и, может быть, еще более страшное и могущественное, потому что более обоснованное идейно! - Он остыл: перевел дух, усмехнулся меланхолически, и в голосе его зазвучала грустная усталость. - Если б мог человек избирать эпоху, в которой он хотел бы жить... если бы! Тогда я не сидел бы тут с тобою. Нет, я не преувеличиваю, к сожалению! Вот почему - понимаешь теперь? - вот почему уже сейчас надо собирать воедино всех интеллигентных, порядочных людей, учиться понимать... другими словами - вооружаться, готовиться... Об одном прошу тебя - не поддавайся всем этим истрепанным панславистским лозунгам, выброшенным на потребу черни и тупоголовой толпы, всей этой болтовне о братьях-освободителях... Как видишь, я с тобой откровенен... Не воображай, что они спят! Блажен, кто верует... Они уже теперь сбиваются в кучу, чтоб захватить весла...
- Кто - они?
Озадаченный прямым вопросом. Прокоп замер на месте, оглянулся.
- Тебе особенно к лицу выражение грудного младенца.
Кошка за окном вспрыгнула на крышку мусорного бака, с царственным видом озирая грязный, покрытый сажей мир.
- Я серьезно.
- Как видно, ты считаешь мои опасения преувеличенными.
- Я считаю все это свинством, - сдавленным голосом проговорил Павел. - Ты меня не за того принял.
- Вижу. И кажется, напрасно говорил так открыто, - вздохнул Прокоп. Надеюсь, по крайней мере ты будешь держать язык за зубами. Я бы не советовал тебе звонить.
Павел усмехнулся с отвращением:
- Да и не о чем...
Собеседник его уже успел натянуть привычную маску надменного спокойствия. Дурачок, ты меня не можешь оскорбить, - явственно говорило пергаментное лицо. С нарочитой небрежностью Прокоп стал перебирать бумаги на столе, давая понять, что считает аудиенцию оконченной.
- Не понимаю, впрочем, зачем ты вообще дал себе труд приходить сюда, сказал он, не поднимая головы.
Павел, шедший к двери, обернулся:
- Я тоже.
Взялся за ручку двери - она была заперта изнутри. К чему? Павел повернул ключ, вырвался на улицу и так хлопнул дверью, что задребезжали стекла.
Куда теперь? К ребятам? Поговорить бы с кем, выложить все, что на душе... Да кому? Гонзе? Этот еще ближе других, хотя и он...
Нет, этого словами не выразишь.
Павел перевернулся на бок, вперил глаза в раскаленную проволоку лампочки; вокруг наслаивалась тишина. Горы тишины! Ее можно было трогать руками. Почему она молчит? Ведь дышала здесь, смеялась, телом своим касалась его - и вот уже лицо ее в нем расплывается, даже не слышит он ее далекий голос, потому что время - самая страшная даль. Почему она не откликается больше?
На ходу Павел потушил лампу - и настала тьма, в ней он сбежал по гулкой лестнице - сырость подъезда, дверь, широкая, тяжелая дверь, через которую тогда вошла она, и вот улица с шорохом дождя. Павел глубоко вдыхал влажный воздух, подставил дождю лицо, капли нежно постукивали по его векам, он слизывал капли языком с губ.
Бежать от себя - в этом было неожиданное облегчение; Павел без цели бежал по улицам, и только будка телефона-автомата, вдруг выступившая перед ним из промозглой темноты, остановила его бег.
Огонек спички метался по густым строчкам телефонной книги. Павел долго прижимался ухом к холодной трубке - никто не отвечал. Еще раз! И когда уж хотел повесить, услышал сквозь писк и потрескивание далекое, едва различимое «алло!».
- ...Вы слышите меня, Моника?.. Нет, нет, ничего не случилось, не пугайтесь, я не хотел вас отрывать, я только...
- ...приходите... Нет, что вы, не помешаете, я ждала вашего звонка, честное слово! Все равно не могу спать. Я буду ждать вас в подъезде, давайте скорее...
Эта ночная смена началась, как любая иная, и ничто не предвещало, что она не изгладится из памяти. В половине седьмого провыла сирена, и двенадцатичасовая вечность развернулась как скучный ковер, по которому топать и топать вплоть до мутного рассвета.
Гонза пробежал глазами свою карточку у контрольных часов: ага, приход отмечен в четыре! Чудесно. Оглянулся; мастер Даламанек склонился над своим столиком с бумагами; он, несомненно, знает обо всех этих проделках, но у него другие заботы. Ведь завтра четверг, день, когда немецкое руководство и свирепый божок Каутце созывают на совещание начальников цехов и мастеров. Тоже мне совещание! Кто там советуется? Сгоняют, как собак, в кучу и грозят тюрьмой! «Империя, - твердит каждый раз Каутце, - не собирается больше терпеть безобразие, которое тут творится, в то время как она ведет титаническую борьбу!» Ничего, пока он только глотку дерет, дело не так плохо. Кое-что можно свалить на катастрофически скверное снабжение - вражеские налеты все чаще нарушают доставку, - кое-что на чудовищную аварийность, без конца все перемещают, переставляют, дня не проходит без происшествий! Бардак, не завод! Саботаж! Это слово растет, щекочет спину сотнями паучьих ножек. И чем все это кончится, господи боже мой?
«Малявка» Густик корчился на стуле между железными шкафчиками в гардеробной, кулаками месил свой живот. Видно, съел какую-нибудь тухлятину.
- Б......я жизнь, - кряхтел он в перерывах между приступами боли. - Лучше подохнуть, чем вот так... Папенька с маменькой позабавлялись пять минут, а ты теперь мучайся, как собака!
- Факт, сплошное дерьмо, - мужественно поддакнул Богоуш.
- Не говори грубостей! - прикрикнул на него Пепек, натягивая рабочие брюки. - В ад попадешь! - добавил он, многозначительно кивая в сторону Архика.
Когда тот скромно удалился из гардеробной, Пепек созвал ребят в кучку.
- Андела поклялась, что после полуночи в малярке распробует нашего небесного женишка...
И он захихикал, представляя, как этот святоша падет в объятия многоопытной шлюхи из фюзеляжного.
- Сомневаюсь, - сказал Леош, чтоб раззадорить Пепека.
- На что спорим? Она с него штаны стащит, не успеет он аминь сказать! Она его уж надкусила. Вчера я слыхал, как она ему пела: мол, тягостна ей эта грешная жизнь, и ужасно ей страшно, что в пекле так жарко... Даже слезки цедила! Слыхали бы вы, как он ее на путь праведный наставлял да звонил об этом самом милосердии... Нет, он уж с головой увяз, так и трясется. А кто при нем что вякнет, тот подлец...
Пришел Пишкот и, как всегда, внес с собою приятное оживление.
- Ну, как Попрыгунчик, Пишкот?
- Вчера, как гнались за ним, перескочил через Влтаву и трамвай сковырнул. Пятый номер.
Милан нахлобучил на голову свою знаменитую шляпу с пробитыми полями и, не сводя глаз с Бациллы, который тихонько жевал у своего шкафчика хлеб с маслом, поддержал рассказ.
- Слыхать, он теперь все на жирных нападает, - убежденно проговорил он. На твоем месте, Бацилла, я бы не вылезал ночью на улицу. Отвали-ка! - И он, не ожидая разрешения, отломил кусок от бутерброда Бациллы, который тот ел, и затолкал себе в рот.
- Очень важно, - коварно заметил Леош, - на чьей стороне будет Попрыгунчик, когда разразится твоя революция, Милан.
- Дурак!
Гонза подошел к Пишкоту:
- Курнуть нету? Верну, когда паек выдадут.
Пишкот сокрушенно почесал в лохматой голове.
