Блондинка. Том II

Наша домашняя птица, цыплята и цесарки, а также молочные ягнята служили постоянной мишенью для серых сорокопутов. Другими опасными хищниками были койоты и бродячие собаки (чуть реже — пумы), но хуже всех были именно серые сорокопуты — из-за своей высокой численности и молниеносности, с которой они нападали. Однако следовало признать — все эти птицы были очень красивые. Ястребы-краснохвосты, и ястребы-тетеревятники, и беркуты. Они плыли, парили в воздухе, а потом резко ныряли вниз, настигали свою добычу, словно пуля, выпущенная из ружья. Хватали маленьких тварей острыми когтями и уносили ввысь еще живыми. А несчастные так жалобно пищали и боролись, но напрасно.

На других нападали и калечили во время сна. Или когда они паслись на лугу. Овцы жалобно блеяли. Я сам видел на траве скелеты. Глаза выклеваны, внутренности растерзаны и раскиданы по земле, будто блестящие скользкие ленты. Верный признак — роящееся над ними облако мух.

Стрелять! Стрелять эту мразь! Отец отдавал команду, и оба мы стреляли, одновременно.

Все знакомые хвалили меня за стрельбу. Очень неплохо, особенно для такого возраста. Стали называть меня Снайпером, а еще иногда — Маленьким Солдатом.

Беркут и калифорнийский кондор теперь стали редкостью, но в детстве мне удалось повидать и пристрелить довольно много этих птиц, а потом мы вывешивали их трупы в знак устрашения и назидания другим! Теперь будете знать! Теперь вы ничто, просто мясо да перья! Однако само созерцание этих сильных и красивых птиц в полете просто завораживало, это следует признать. Сбить беркута одним выстрелом, говорил отец, это задача достойная настоящего мужчины. Сбить и увидеть вблизи его золотистые перья на шее. (И поныне постоянно ношу с собой в память о детстве золотистое шестидюймовое перо, в, нагрудном кармане, рядом с сердцем.) Кондор — еще более крупная птица, оперение на крыльях черное. (Как-то раз мы измерили одного, здоровенный, целых десять футов в длину.) А под крыльями оперение белое, и кажется, что у него там растут запасные крылья.

А как кричат эти огромные птицы! Плавно описывают в воздухе широкие круги, слегка раскачиваясь при этом из стороны в сторону. А стоит им обнаружить добычу, как тут же дают сигнал своим, и странно смотреть, как целая их стая сразу слетается неведомо откуда.

Из всех серых сорокопутов я, будучи мальчишкой, больше всего настрелял ястребов-тетеревятников. Наверное, потому, что их было особенно много, и когда в нашей округе численность их уменьшилась, я начал отправляться на поиски этих птиц, заходя все дальше и дальше от дома, описывал все более широкие круги, обходя окрестности. Постепенно пешие прогулки прекратились, я стал ездить верхом. Позже, став уже достаточно взрослым, чтобы получить водительские права, кстати, и цены на бензин были тогда пустяковые, я стал ездить на машине.

Ястреб-тетеревятник весь серый, с голубоватым отливом, и перышки у него легонькие, прямо воздушные, а потому, кружа в небе, он то исчезает, то вдруг появляется снова, а потом опять исчезает неведомо куда. я всегда страшно возбуждался, зная, что мне предстоит стрелять по мишени не только движущейся, но и практически невидимой; и делал это чисто инстинктивно, иногда, конечно, мазал (признаю), но по большей части пуля моя все же достигала цели. Поражала плывущую в небе птицу- невидимку, словно я держал ее, как змея на ниточке, имел над нею такую власть, о которой ястреб- тетеревятник и не подозревал. Мог сдернуть его на землю в любую секунду.

Вот птица валяется на земле, и ее красивые перышки окровавлены, а глаза открыты и смотрят в пустоту. Как будто никогда и живой не была.

Теперь ты знаешь, серый сорокопут, — спокойно говорю я каждой из них.

Теперь ты, серый сорокопут, знаешь, кто имеет над тобой настоящую власть. Хоть и не умеет летать, как летаешь ты. — Но я никогда не злорадствовал, нет, и в голосе моем была печаль.

Но кому было дано понять великую печаль Снайпера, после того как красивая его добыча повержена и лежит в крови у его ног? Ни один поэт еще никогда не писал об этом и, боюсь, не напишет.

В те годы я жил на ферме, однако мог долгими днями колесить по округе и часто спал прямо в пикапе, порой даже не представляя, куда завела меня погоня за птицами, вернее — неукротимое и плохо объяснимое желание. Иногда оно заводило меня далеко на юг, до гор Сан-Бернардино, или же в безлюдные просторы пустыни Невада. Я был солдатом в поисках своей армии. Я был снайпером в поисках своего заказчика. В зеркальце заднего вида клубился белесый столб пыли, а впереди, где-то вдалеке, маячили расплывчатые миражи, такие манящие и дразнящие. Твоя судьба… В чем же твое предназначение?

Во время этих поездок на сиденье рядом всегда лежало ружье, иногда даже два ружья, и дробовик- двустволка, все заряженные и готовые выстрелить. Я мчался по безлюдной пустыне с какой-то мальчишеской бравадой, ружье прислонено рядом, под наклоном к рулю, как будто я, если понадобится, мог стрелять прямо через ветровое стекло. (Нет, конечно, я бы никогда этого не сделал!) Часто я пропадал целыми днями и неделями, а позже, когда отец умер, а дядя был совсем уже пожилым и больным человеком, оказался полностью предоставленным самому себе. И мишенями моими были уже не только серые сорокопуты, но и другие птицы, в основном вороны, потому что уж больно много развелось этих ворон, а также дичь — фазаны, и калифорнийская куропатка, и гуси. Для охоты на них в дело шел дробовик; а если подбитая в воздухе выстрелом птица падала куда-то далеко, в траву, я не обременял себя ее поисками.

Я мог стрелять и другую дичь — кроликов, оленей более мелких тварей, — но не как охотник. Ведь Снайпер не охотник. Поднеся к глазам бинокль, я обозревал предгорья и пустыню в надежде уловить движение, означающее, что там есть жизнь.

Однажды я увидел на склоне горы (было это в горах Биг — Мария, рядом с границей штата Аризона) нечто похожее на лицо. Женское лицо, какие-то совсем ненатуральные белые волосы, ненатуральные красные губы, сложенные бантиком в дразнящем поцелуе. Я изо всех сил старался не смотреть на это видение, почему-то ощущал полную свою перед ним беспомощность, и сердце учащенно билось, и стучало в висках, и наконец я понял, что никакое это не лицо, а всего лишь огромный плакат. Но он все равно дразнил и искушал. В конце концов я просто не выдержал этого искушения, прицелился, медленно проезжая мимо, и выстрелил несколько раз. мне тут же полегчало, все напряжение улетучилось, и я быстро проехал дальше, и никто меня не видел. Теперь ты знаешь. Теперь ты знаешь. Теперь ты знаешь.

Я так завелся после этого случая, что меня уже тянуло стрелять овец и коров и даже пасущихся на травке лошадей, пользуясь тем, что в степи нет никаких свидетелей. Ибо спустить курок легко и просто — так мне в один прекрасный день скажут в Агентстве. В самом этом изречении кроется священная мудрость, исконная, как мне кажется, мудрость пионеров- первооткрывателей. Пуля вылетает, мишень умирает. А вот вам еще изречение, сравнимое по изяществу мысли с поэзией: Что такое твоя мишень — не вопрос, вопрос один — где она.

Иногда я замечаю вдалеке, на шоссе, какой-нибудь автомобиль. Отсюда он кажется крохотной точкой, но быстро приближается, и никаких свидетелей вокруг (в пустыне Невада редко встречаются свидетели), и в самый последний момент, когда наши машины сближаются, я приподнимаю ствол ружья и прицеливаюсь через боковое окно со спущенным стеклом, и прикидываю при этом суммарную скорость обоих автомобилей, и жму на курок в нужный момент. Я сохраняю полное самообладание, как и положено настоящему Снайперу, а потому не было случая, чтобы рука у меня дрогнула. А тот, встречный водитель проносится так близко, что можно разглядеть выражение его (или ее) лица; а я мчусь себе дальше, не сбавляя скорости, но и не увеличивая ее, смотрю в зеркало заднего вида и спокойно наблюдаю за тем, как подбитая машина резко срывается с дорожного полотна и разбивается.

А свидетели… если они и есть, так только серые сорокопуты, обозревающие окрестности из своих заоблачных высот; к тому же серые сорокопуты, несмотря на всю остроту своего зрения, никак не могут дать свидетельских показаний. Надо сказать, что движет мною во всех подобных случаях вовсе не личное чувство мести. Нет, просто инстинкт Снайпера.

Стреляй! Стреляй эту мразь! Так скомандовал мне отец, а мне, его сыну,