— Черта с два, никуда мы не поедем, — сказала Шарлин.
Карлтон поглядел на старшую дочь. Тощенькая, беспокойная девчонка, лицо землистое, руки и ноги все в болячках. Может, это от клопов, кто его знает. С виду болячки самые обыкновенные, вроде чесотки, но корка толстая и жесткая, а когда девочка ее сковырнет, ранка кровоточит, и нарастает новая корка. У Шарлин подвижная крысиная мордочка, узкие глазки всегда смотрят недоверчиво.
— Заткнись, — сказал ей Карлтон.
Клара кормила двухлетнего Родуэла. Мальчуган хлопнул по ложке, и она упала на пол.
— Свинья, — сказала Шарлин.
— Он не нарочно, — вступилась Клара.
— Замолчите вы! — прикрикнул Карлтон.
Клара надула щеки и насмешливо посмотрела на сестру. Карлтон следил за обеими со странным отчужденным любопытством, как будто уже не раз у него на глазах девочек сталкивала привычная, не остывающая ненависть. Ему хотелось поскорей покончить с едой, выбраться за дверь, уйти в город, но он ел медленно, не ощущая вкуса, и все ждал слабой, едва уловимой боли в желудке — только намека на боль.
Шарлин ударила Клару по лицу, Клара завизжала.
— Кому я сказал, молчать!
Карлтон размахнулся и ударил Шарлин в грудь. Шарлин, сидевшая на краю кровати, упала было на подушки, но мигом обернулась к отцу. Клара засмеялась. Тарелка Шарлин валялась на полу.
— Сучка поганая! — сказала Шарлин.
Клара весело смеялась. Она перехватила взгляд Карлтона — и он был поражен и подавлен: как она веселится! Между девочками пять лет, но с виду Клара совсем ненамного моложе Шарлин. На улице разница заметнее, но в этой лачуге, где все они стиснуты как сельди в бочке, она кажется куда старше своих лет.
Родуэл захныкал.
— Иди вон, — велел Карлтон старшей дочери. — Он из-за тебя заревел. Клара, успокой-ка его.
Шарлин выбежала вон. Надо будет и самому поскорей отсюда убраться, пока не заревел и второй малыш. Клара близко наклонилась к братишке, стала что-то ему говорить. Перл сидела у окна и медленно ела, сжимая в кулаке красную пластмассовую вилку. Это была ее вилка, никто больше не смел ею есть.
Клара сказала:
— Почему все черномазые тетеньки такие толстые?
— Такие уж они уродились.
— А мама не толстая.
— Бывают толстые люди.
— Ты не толстый, и я тоже. А Шарлин тощая уродина.
Одной рукой она обнимала Родуэла за шею. Мальчик плакал, мучительно напрягаясь, дергался, судорожно ловил ртом воздух. Порой Карлтону казалось — сейчас он вдруг стихнет, крохотная машинка не выдержит и сломается, но ребенок все плакал, плакал… и ведь он не самый маленький, есть еще грудной. Слишком много детей; Майк вечно где-то гоняет, работает он небрежно, мнет ягоды, да еще грубит, все его поколачивают; Шарлин — девчонка дерганая и злая. На одной Кларе отдыхаешь душой, Клара удалась в мать, какою та была когда-то, в мать неторопливая и спокойная, но ее не отделяет от окружающего мира, как Перл, незримая и непроницаемая пелена. Карлтон потрогал теплый лоб девочки. Положил ладонь на маленькую круглую голову. Клара смотрела на него и улыбалась. Другие дети увернулись бы из-под отцовской руки — вдруг ударит, — а Клара не боится. Она словно милый балованный зверек, вроде собачки, которая была у него когда-то дома, много-много лет назад… Это от него она родилась, подумалось Карлтону. Он ей отец. Другие дети ничего не значат, они не в счет, ведь они в точности такие же, как у всех. Поселок кишмя кишит детворой. Тут и детишки постарше, и грудные младенцы. Только на днях в сточной канаве позади уборных нашли мертвого младенца, и шериф с подручными так и вцепился в старшого их артели. Слишком много младенцев. Карлтон, как и все, догадывается, чей это младенец, но помалкивает. Не все ли равно? Однако при мысли о смерти, об умирающих детях его захлестывает страх за Клару. Она не больная. Она здоровая девочка. Уж о ней-то он позаботится.
— Будешь послушная — принесу тебе леденец, — говорит он. — Пригляди за меньшими.
— А ты куда идешь?
Он заставил себя доесть остывшую картошку. Надо есть, так положено. Это всем известно. Если перестал есть и только пьешь, скоро тебе крышка. Перл сидела и размазывала остатки еды по тарелке.
— Вымой все это, Клара, — сказал Карлтон.
— Пускай Шарлин моет, это ее работа.
— А леденец хочешь?
— Они у меня отнимут.
— Не отнимут.
— Нет, отнимут. Они всегда отнимают.
— Черта с два, никто у тебя не отнимет, — сказал Карлтон.
Он поднялся. Под низким потолком жара и духота еще гуще. Вяло жужжат мухи, им лень даже садиться на еду. Карлтон потянулся, зевнул. Глубоко внутри что-то ожило, задрожало. Он пойдет поразвлечься, целую неделю он откладывал для этого деньги, все останется позади — свирепое солнце, что косо бьет из- за крыши сараев в глаза и чугунной тяжестью давит затылок, и непонятная болтовня сборщиков- мексиканцев… Он все это оставит позади, словно бегун, несущийся по дороге так легко и стремительно, как бегаешь порой во сне.
Он тихонько толкнул Перл в бок.
— Ухожу ненадолго, — сказал он, словно извиняясь.
Перл обернулась, поглядела на мужа. Под глазами у нее темнела грязь, и расходящиеся лучики морщин тоже обведены грязью. Карлтон не раз замечал: люди смотрят на нее с удивлением, уж очень странные у нее глаза — совсем детские, а вокруг морщинки. Кожа ее от солнца становится все смуглее, но под загаром — бледная, бескровная. Где-то в глубине, в тайниках этого лица, под сеткой сухих морщин и слепого, ко всему равнодушного спокойствия, прячется та девочка, что смеется на старой фотографии.
— Ухожу, скоро вернусь, — сказал Карлтон. Он был бы рад избежать взгляда Перл, но не мог, глаза ее притягивали, как притягивают прохожих глаза манекенов в витринах. — Клара вымоет посуду.
— Я вымою, — сказала Клара.
Перл пощупала языком в зубах, запустила в рот три пальца и вытащила то, что там застряло.
— Будь умницей, малышка, — сказал Карлтон, протискиваясь мимо Клары.
Уже начинало смеркаться. При виде заходящего солнца он оживился. Он чувствовал — даже в мышцах ног появилась живость.
Он шагал через поселок для сезонников. Этот поселок был лучше предыдущего, там приходилось жить в палатках. В дождь палатки набухали от воды и валились наземь. И все насквозь пропиталось грязью. А тут дощатые лачуги крыты толем, чего еще желать — жарко, но не мокро. К жаре все уже привыкли, притерпелись. На днях человек в белой рубашке, обливаясь потом и беспокойно поеживаясь, донимал Карлтона вопросами — как он работал все лето, да сколько заработал, да сколько у него детей, и откуда он родом, и как может работать в такую жару… сукин сын, во все совал свой нос, и все над ним насмехались. Но Карлтон вдруг сообразил — а ведь жара ему больше не мешает. Солнечные дни даже приятней пасмурных, ведь в дождь лишаешься заработка; лучше всего, когда небо высокое и лишь слегка затянуто полупрозрачной пеленой облаков, но облакам доверять нельзя. Все это Карлтон презрительно растолковал человеку в белой рубашке, а тот что-то помечал в записной книжке с черно-белыми разводами на переплете. Этот сукин сын будто повернул выключатель у него в мозгу — и потом он никак не мог перестать думать. Столько задано было вопросов, и Карлтону вдруг пришло в голову — а ведь есть люди, которые понятия не имеют, как на это отвечать, они не делают того, что делает он. Тысячи, миллионы людей не нанимаются сезонниками, не ползают на коленях по земле, снимая поспевшие бобы, клубнику, помидоры, салат…
В проходе между лачугами послышались вопли. Оказалось, только ребятня, ничего интересного, и Карлтон прошел через ребячью толпу. Он заметил, как они следят за ним — даже самый старший
