они вообще не упоминали о девочке в своих беседах. Но однажды вечером произошел неожиданный инцидент.
Консьерж открыл дверь, и он быстро поднялся к знакомой квартире. Приложил палец к звонку и вдруг остановился: изнутри донеслись голоса. Говорила Мара — сдержанно, печально, тоном дружеского упрека:
— Зачем ты это сделала, маленькая злючка? Я к тебе отношусь идеально. Я тебе как старшая сестра. Ничего не понимаю.
Послышался раздраженный, срывающийся голос Веры:
— Я и не прошу понимать. Мне это нравится, только и всего.
— Нельзя делать все, что нравится.
— Так ты думаешь. А я нет. Если ты обиделась, я больше не приду.
— Я не прошу тебя не приходить. — Мара чуть не плакала. — Я только хочу, чтобы ты меня любила, как я тебя люблю.
— Я тебя люблю иначе.
Мара нервно засмеялась:
— Ты маленький демон… Я не могу расстаться с тобой. Прости, ради Бога, мое дурное настроение. Но ведь ты мне сделала так больно…
— Любовь — это всегда страдание.
Прокоп неожиданно для себя нажал кнопку звонка.
Молчание за дверью. Мара пошла открывать. Она прижимала к шее маленький, запятнанный кровью платок.
— Ах, это вы, Мирон… Вы давно пришли? —Вид у нее был смущенный и беспокойный.
— Нет, только что.
— Входите. Правда, я не одна.
— Нет, благодарю. Я зайду в другой раз.
Он сказал это, чтобы дать Маре возможность привести себя в норму.
Она поправила волосы и улыбнулась:
— Входите, прошу вас. Здесь некто, кого вы хорошо знаете.
— Здравствуйте, дядя Прокоп! — радостно крикнула Вера. — Вы пришли на урок?
— Добрый вечер, маленькая фея! Вы угадали.
Мара подошла к зеркалу и прижала к ранке, откуда еще сочилась кровь, скомканный платок.
— Что случилось? Вы поранились? — спросил Прокоп.
Наступило неуютное молчание. Мара не знала, что отвечать. Она не смотрела на Прокопа и в то же время избегала жадных и пристальных глаз Веры.
— Это все мое кольцо… Я поцарапалась…
— Лгунья! —злобно заявила Вера. — Лгунья! Я сейчас скажу, что произошло. Пусть он знает!
— Вера, умоляю, помолчи!
— Нет! Слушайте, дядя Прокоп! Она дурная женщина. Она приставала ко мне, хотела обнять… Да-да! Обнять и поцеловать. Тогда я укусила ее… В шею… Вот почему кровь…
Прокоп проклинал себя за несвоевременный визит. Он пробормотал:
— Ну зачем же! Сделать так больно своей лучшей подруге…
Вера вызывающе смотрела на него. Мрачный огонек сверкнул в ее глазах.
— Она приставала ко мне… Она извращенная женщина…
Мара не отвечала. Она лежала ничком на тахте и рыдала.
Прокоп почувствовал, что краснеет. Его не очень-то убедило объяснение, но разве узнаешь толком, что произошло? Надо поднять глаза, встретить проницательный взгляд Веры, произнести конкретные слова, самая мысль о которых его ужасала. И потом: разве можно разобраться в отношениях двух женщин? Да и кому нужен его вердикт?
— Вам надо вернуться домой, маленькая фея, — сказал он мягко и примирительно. — Родители волнуются. Будьте доброй девочкой и попрощайтесь с Марой ласково. Вы причинили ей боль.
Вера подошла и протянула руку Маре Георгиевой. Женщина, лежащая на тахте, повернула свое красивое, залитое слезами лицо и жестоко укушенную шею.
— До свидания, Мара, — сказала девочка с безразличием, весьма неожиданным после подобного инцидента. — Скоро увидимся.
Ее рот злобно скривился, и в глазах снова сверкнул беспощадный огонек. Ее прощание прозвучало как холодный вызов или угроза.
Мирон Прокоп подождал, пока хлопнет дверь, подошел к окну послушать удаляющиеся шаги и затем подсел к Маре. Он принял роль невольного арбитра со спокойствием, удивившим его самого, слегка погладил ее по руке и спросил:
— Что это за дикая история?
Она привстала, вытерла покрасневшие глаза и посмотрела ему прямо в лицо.
— Мирон, вы доверяете мне?
— Конечно. Безусловно.
— Я знаю. Тогда слушайте: не верьте ни единому слову этой несчастной девочки.
— Конечно, не верю. Но откуда ее раздражение, грубость? Объясните, Бога ради.
Я не могу ничего объяснить. Впрочем, это вообще не очень объяснимо. Я не хочу ее обвинять. Я слишком привязана к ней. — Она немного поколебалась. — Кстати, говоря, вы тоже…
— Я?
— Да, Мирон, вы. Не возражайте. Я уже давно догадалась. Что ж, вполне естественно — девочка обворожительна. Я поддалась ее очарованию так же, как вы, и не стыжусь…
— Знаете, это не одно и то же.
— Это одно и тоже, уверяю вас.
Мирон решил, что ее слова звучат довольно загадочно. Хотя разве познаешь глубину вещей с помощью жалкого фонарика простых слов? Да и глубину сердца человеческого… Он опустил глаза.
— Будьте осторожны, Мирон. Никогда не теряйте контроля над собой. Вы играете в ужасную игру. Девочка, которую я люблю, которую мы оба любим, эта девочка… демон.
— Мара…
— Вы еще молоды. Жизнь только началась для вас и улыбается вам. Увы, я совсем в другом положении. Поверьте моему выстраданному опыту. Бегите от нее, есть еще время. Она принесет вам только несчастье.
Наступило тягостное молчание.
— Зачем драматизировать? — сказал наконец Прокоп. — Вера почти ребенок…
— Ребенок, у которого нет души.
— Чушь. Литература.
Он подумал: «Ревность… Ревность… Она хочет удалить меня от Веры. С какой целью? Чтобы сохранить ее или чтобы сохранить меня? Кому Мара считает нужным протежировать? Девочке, которая укусила ее при непонятных обстоятельствах, или другу, который может стать соперником? Решительно, женщин понять невозможно!»
Мара Георгиева встала, прошла на середину комнаты, резко повернулась. На бледном и трагическом лице неестественно блестели глаза. Она скрестила руки на груди.
— Смерть. Эта девочка приносит смерть…
После долгих и бесплодных раздумий Мирон Прокоп счел за лучшее освободиться от этого женского влияния — двойного и противоречивого. Он перестал ходить к Маре и перестал видеться с ее юной подругой: попросту удрал, устрашенный сомнением и тайной. Он снова поселился у Камило Томпы, благо тот не любопытствовал ни о чем.
Твердое решение держаться подальше от неизвестной опасности отнюдь не устранило переживаний острых и мучительных. Если образ Мары — пророчествующей и несчастной — поблек в его воспоминаниях, то мысль о маленькой фее сверлила беспрерывно. Но куда девались дружелюбие, симпатия, покровительственное отношение к девочке? Его грезы ныне отличались назойливым, навязчивым,
