Быстро вошел и прикрыл дверь.
Его встретил неожиданный и свежий ток воздуха. Окно было открыто, и занавеси колыхались. Лунный свет расползался на постели бесформенным пятном.
— Вера…
Он приблизился. Кровать была пуста. Даже не раскрыта. Однако рядом на стуле одежда его юной подруги лежала в беспорядке. Костюм, блузка, чулки, эластичный пояс — разорванная мертвая оболочка гусеницы…
Он не знал, что и подумать. Куда она девалась? Или решила его разыграть? Под кроватью — никого. Он пошарил в занавесях, даже открыл шкаф, дверца которого беспощадно заскрипела. Все напрасно. Вера отсутствовала.
Растерянность, отчаянье словно когтями впились в его сердце. Он чувствовал страх, злобу, жестокую ревность. Он прошел обратно по коридору, стыдясь своего отступления куда больше, чем возможной неудачи, и уселся на лестнице, которая вела в его комнату, озадаченный, униженный, выслеживающий, страждущий протеста, объяснения…
Одолела ли его дремота?.. Заснул ли он и вступил в сонную беспредельность? Откуда холодная дрожь во всем теле? Более чем дрожь. Потрясение. Толчок из глубины.
Нет, все та же лестница. Скользит тень. Быстрый, бегущий, белый силуэт. Вероятно, фантомы ночи уступают дорогу заре. Или это лунный эффект?
Он взъерошил волосы. Нет, это не сон, не иллюзия. Кто-то быстро прошел. Кто-то прошел по коридору к Вере. Он бросился вниз.
Когда он заглянул в коридор, дверь спальни родителей открылась и вышла мать. Ее голова была утыкана смешными папильотками, ладонями она прижимала длинную жесткую ночную рубашку.
— Ах, это вы, господин Прокоп. Я услышала шум и встревожилась.
Прокоп успокоительно поднял руку:
— Извините, это только я. Спустился, чтобы забрать таблетки из пальто. Сколько сейчас времени?
— Пять часов. Вы еще можете полежать.
— Извините, Бога ради.
Он зашагал наверх, поколебался, снова сел на ступеньку.
Мать, которая ушла было в спальню, тотчас появилась в коридоре. К счастью, она не посмотрела в его сторону, а сразу направилась к Вере.
Он старательно прислушивался. Женский шепот. Значит, Вера там? Ему удалось разобрать: «Иди к себе. Что за глупая нервозность?»
Голос Веры. Каким образом она очутилась в своей комнате? Значит, бледная проскользнувшая тень… Вера? Откуда она пришла?
Он отказывался понимать. Поднялся к себе, приник лбом к оконному стеклу. На белесые крыши легла едва заметная розовая полоса. Звезды исчезли, только луна, упрямая и фригидная, продолжала доминировать в центре неба.
Когда Вера пришла его будить, утро было в расцвете. Он спал в кресле, свесив тяжелую голову на грудь.
Странная девочка долго смотрела на него. Дотронулась до плеча. Кончики пальцев нащупали ключицу сквозь тонкую ткань рубашки.
— Встаньте, дядя Прокоп, проснитесь, прошу вас! Это очень важно!
Усталый, совершенно разбитый, он с трудом открыл глаза. Вера склонилась к нему.
— Страшный сон мне приснился этой ночью. Я видела умирающую Мару. Уверена, с ней случилось несчастье. Пойдемте скорей. — Она резко сдавила плечо своего друга. — Мне плохо. Мне так страшно. Во сне она все время звала меня…
Дверь была заперта изнутри. Восклицания, зовы остались без ответа. В присутствии комиссара полиции консьерж приналег на дверь. В комнате мерцал желтый свет китайского абажура. Оконные занавеси задернуты. На большой тахте среди разбросанных подушек— мертвая Мара Георгиева. Мертвая… все попытки привести ее в чувство остались безрезультатны. Она лежала неподвижная и холодная, и на ее лице застыло выражение судорожного, загадочного счастья.
Кроме маленькой раны на горле близ артерии — никаких признаков, позволяющих распознать причину смерти.
Маленькая,
Комиссар внимательно обследовал тело, и, когда он выпрямился, его мучительно серьезный взгляд, казалось, отразился на всей его плечистой, основательной фигуре.
— Эта женщина обескровлена, — сказал он, плохо владея собой, — Это очень необычное дело.
Консьерж, очевидно, ничего не понял.
— Я и говорю, самоубийство, — басовито прогудел он. — Вы считаете, она отравилась?
— Я сказал, что она обескровлена. Это куда ужасней.
— Ее убили? — спросил отец Веры, который держался вместе с женой у входа в комнату.
Консьерж отрицательно замотал головой:
— Невозможно. Она вчера пришла рано вечером. И к ней никто не приходил.
— Объясните, пожалуйста, точнее вашу мысль, — обратился Мирон Прокоп к комиссару.
— Я имею в виду, — плечистый комиссар был весьма удручен собственной констатацией, — что эта женщина умерла смертью неестественной, даже невероятной.
— Всякое преступление в принципе неестественно.
— Это особое преступление. Взгляните на рану. Четкие, ровные края и слегка волнистый зигзаг. Это след зубов. Что-то… кто-то впился несчастной в горло…
— И потом?
Эти слова испуганно прошептала мать Веры. Комиссар поочередно посмотрел на каждого из присутствующих.
— И потом… пил кровь этой женщины, пока жизнь не покинула ее.
Вера вскрикнула. Прокоп подошел к ней и дружески сжал локоть. Ее отец потер кончик носа и заявил недоверчивым тоном:
— Но послушайте, комиссар! Вы нам рассказываете сказку о вампире!
Полицейский опустил голову. Он не мог найти другого объяснения. Молча и боязливо присутствующие отошли от тахты. Консьерж резонно заметил:
— Это меня совсем не удивляет. Странная женщина, я всегда так думал. Вечерами, поднимаясь к себе, я часто слышал ее рыдания.
Отец Веры недоуменно пожал плечами:
— Комиссар, вы преувеличиваете. Какие вампиры в наше время? Расскажите еще о волках- оборотнях.
— Я ничего не преувеличиваю, — ответил задетый комиссар. — Не в первый раз я вынужден приходить к такому выводу.
Мать Веры заплакала:
— Бедная женщина. Такая добрая…
— Такая добрая, — вздохнула Вера и украдкой взглянула на Прокопа. — Такая красивая, милая…
И она, словно кошечка, облизала язычком тонкие подвижные губы.
Прокоп и Вера гуляли в знакомом парке. Мару похоронили этим утром. После встречи в присутствии комиссара они более ни разу не заговаривали о женщине, которая их познакомила.
Прокоп обнял ее за талию, и они медленно обогнули тщательно ухоженный газон, окаймленный изящной узорчатой загородкой.
— Я хочу сделать вам признание, маленькая фея.
— Ой, как интересно!
— Присядем.
Они остановились подле старой черной скамейки. Прокоп закусил губу, нахмурился, потом все же решился:
