воспоминаний. Эти вещи уже давно стали моими друзьями, моими конфидентами. Я даже люблю, представьте, эту не слишком скромную китайскую лампу… Разговор принял сентиментальный характер. Мирон Прокоп вдруг испугался, что собеседница начнет поверять ему секреты своей жизни. Он бы охотно послушал, только не сразу, не сейчас. Но ничего такого не случилось. После паузы, нарушить которую он не сумел, она деловито спросила:
— Так. Насчет уроков сольфеджио… — Она нервно засмеялась и замолчала.
Мирон Прокоп решил, что пора переходить в наступление.
— Не торопитесь, умоляю вас. Я бы хотел познакомиться поближе, узнать о вас побольше.
— Уверяю вас, это не доставит вам удовольствия, — прошептала она, грустно склонив голову.
В этот момент раздался звонок. Мара Георгиева извинилась и пошла открывать. Прокоп остался один на несколько минут. Из прихожей донесся смех, приглушенный разговор. Мара появилась в сопровождении совсем молодой девушки, девочки даже. Лет пятнадцати, не больше.
Новая гостья была худощава и белокура. Она улыбалась сдержанно и застенчиво, хотя, похоже, не отличалась особой скромностью.
— Моя маленькая подруга Вера… Господин Прокоп.
Они поздоровались. Веру украшали маленькие торчащие косички и несколько крупных веснушек. Но почему-то эти веснушки не создавали впечатления комичного или симпатичного. Была известная гордость в этом лице, неопределенная тень аристократичности, которую Мирон Прокоп ранее распознал и в Маре Георгиевой.
Хозяйка обняла Веру за плечи:
— Самая близкая подруга. Мы с ней как сестры.
Ее глаза, устремленные на девочку, застыли… неподвижные, жадные, фасцинирующие.
Прокоп почувствовал смутное беспокойство, наблюдая сцену нежной привязанности и взаимного обожания. Мара Георгиева повернулась к нему и сказала:
— Кстати. Родители этой малышки ищут постояльца. У них пустует прекрасная большая комната. Люди они очень хорошие. Не найдется ли среди ваших друзей человека, которого это могло бы заинтересовать?
Мирон Прокоп угадал тревогу в глазах Веры. Судя по некоторым признакам, ей хочется видеть именно его в роли такого постояльца. Надо немедленно принять решение, поскольку девочку, безусловно, беспокоит выбор предполагаемого кандидата. В ее глазах выражалось не только ожидание. Скорее, желание. Даже мольба. Прокоп сделал вид, что задумался.
— Есть тут один человек…
— Молодой или старый? — спросила Вера.
— Вас это уже интересует?
Она не смутилась. Только поморщилась, как от неприятного воспоминания.
— Я ужасно боюсь стариков.
Мара Георгиева привлекла ее к себе и немного аффектированно поцеловала.
— Бедное дитя… успокойся…
— Комната сейчас свободна?
— Да, господин Прокоп.
— И даже этим вечером?
— Конечно. — Ее глаза радостно заблестели. Она угадала.
— Отлично. Поедемте… Я буду вашим постояльцем.
Мирон Прокоп так и не понял, какая муха его укусила и какой демон подговорил забросить дорогие сердцу привычки. Почему он вдруг взял и оставил своего старого Камило? Подействовало ли невысказанное желание Веры? Или он хотел угодить Маре Георгиевой? Неизвестно. Одно он знал точно: обои в цветочек его новой комнаты ему не нравились. А вообще его охватило полное безразличие.
Непоследовательный и необъяснимый порыв доставил только горьковатую сладость пассивности, несколько беспокойной.
Родители Веры — люди простые и добрые — были уже в возрасте. В этой скучной и скромной среде она сверкала, словно драгоценный камень в спичечном коробке. Вера, это пока еще веснушчатое и худощавое обещание женщины, Вера, которая должна была стать со временем, как и ее мать, ничем не примечательной буржуазкой в банальном и некомфортабельном интерьере… вероятно, насчитывала среди своих далеких предков несколько особей хорошо воспитанных, рафинированных и благородных: это сказывалось в форме бровей и манере смотреть, в рисунке губ, в линиях лба и носа…
Возможно, в посадке головы, в едва уловимой гордости профиля проступал знак величия и предназначения.
В ней чувствовалась поразительная зрелость души. Трудно сказать, в чем именно чувствовалась. Быть может, в озорном блике, который танцевал иногда в ее голубых глазах на фоне отливающих перламутром белков.
Мирон Прокоп видел ее каждый день, обедая за общим столом. Он приходил, когда она кончала занятия, сидела за вышиванием, чтением или просто молчала. Он часто разговаривал с ней из одного удовольствия слышать ее голос. Певучий и резковатый… как у синицы, возможно. Голос в трепете крыльев…
Не особенно разбираясь, что именно его привлекает, Прокоп понемногу привязался к девочке. Однажды вечером, когда Вера стояла у окна, он тихонько подошел и сказал:
— Здравствуйте, маленькая фея… Она засмеялась и ответила:
— Здравствуйте, господин Прокоп.
Встречая ее каждый вечер, он испытывал наивную радость, и, хотел он того или нет, ее лицо всплывало в памяти среди дня и звуки ее имени шевелили губы без всякого повода.
Он привязался к Вере, полюбил даже. Весьма неопределенной любовью. Отеческой, сентиментальной, дружеской. Ему иногда нравилось играть с ней в куклы, рассказывать истории, сажать на колени, резко, ничего не говоря, сжимать ей руки. Странное дело, в ее присутствии он не был способен ни на один спокойный, мягкий жест. Он любил смотреть на нее и хотел нравиться. Желание бессознательное, вероятно. Тем не менее дарил милые подарки. Птицу. Кролика. Красных рыбок. Щенка. Цветы. Компас. Белый кружевной фартучек. Сладости.
Он называл ее теперь «маленькая фея», и она вежливо ответствовала: «Спасибо, господин Прокоп», «Здравствуйте, господин Прокоп», «Вы так милы со мной, господин Прокоп». Он добродушно улыбался. Как- то раз он попросил обращаться к нему не столь официально, найти прозвище, более соответствующее их отношениям, «дядя Прокоп», например. Она понимающе кивнула.
На следующий день он принес ей часы. Маленькие часики на черной ленточке, как ей давно хотелось. В порыве восторга она обняла его шею маленькими худыми руками, приблизила глаза к его лицу и вдруг поцеловала в губы — резко и крепко. Почти повисла на нем и прошептала очень серьезно и без всякого стеснения:
— Спасибо, дорогой.
Мирон Прокоп смутился, взял ее за талию и нежно отстранил. Безусловная двусмысленность позы испугала его, хотя страстно хотелось обнять Веру, целовать, ласкать, как-нибудь сдержанно, разумеется. Вместо этого он повернулся, вышел и в дверях столкнулся с ее отцом. Мысль, что отец Веры мог их застать в щекотливой ситуации, обрадовала его весьма средне: он смешался и покраснел. Правда, тот ничего не заметил и заговорил с ним о погоде и дороговизне жизни. Восторг Веры еще не угас, ибо она тут же бросилась на шею отцу и принялась целовать и его с той же энергией. Мирону оставалось только недоуменно спрашивать себя, чему здесь надо больше удивляться: замечательной пылкости или отличному самообладанию.
Мирон не оставил уроков музыки. Он виделся с Марой Георгиевой дважды в неделю и сдружился с этой воспитанной, деликатной женщиной, которая относилась к нему внимательно и даже несколько по-матерински. Ему было хорошо на улице Любека Каравелова. Длинные вечера в обществе Мары несколько снимали болезненную тягость постоянных мыслей о Вере.
Он еще не открыл приятельнице капризных поворотов своей тревожной сентиментальности. Более того,
