выпрямился и осторожно вытянул ногу, как факир после долгих месяцев неподвижности.
Здесь к нему подошел сияющий сосед Гертлер:
— Моя дочь заболела. Серьезно заболела.
Это был злобный старый плут с физиономией столетнего индейца. Он мечтал похоронить всю свою семью. Увы, попадаются такие целеустремленные старики!
— Что вы имеете в виду? — спросил Кавар.
— Желудок.
Гертлер энергично ввинтился мизинцем в ухо, собираясь, видимо, довертеться до мозгов, вытащил и задумчиво поглядел на кончик ногтя.
— Ее будут оперировать, — сообщил он упоительным тоном. — А медицинская операция может кончиться сами знаете как.
Он выглядел так, словно выиграл в лотерею.
Его цинизм ужаснул Кавара. Он поник головой, но предпочел ничего не отвечать.
В этот момент с улицы донесся дикий гвалт. Ватага мальчишек ворвалась во двор. Ими предводительствовал отвратительный подросток с лицом убийцы. У него были круги под глазами и жестокая складка рта. Он поднял руку в знак неопределенного военного приветствия и завопил:
— Он уже там!
— Кто? — пробормотал Кавар.
— Наверняка твой сын, — воскликнул довольный Гертлер.
Только этого недоставало. Мальчишки заорали хором:
— Он поднялся к тебе!
Их предводитель, удовлетворенный своим сообщением, еще разочек издевательски помахал рукой и увлек всю стайку за собой.
— Бандит, — простонал Кавар.
Он заторопился на слабых своих ногах, уверенный, что не успеет помешать новому преступлению.
Гертлер с восторгом смотрел ему вслед. Отличный выдался денек! Он потер руки и снова принялся вертеть пальцем в ухе.
Кавар семенил к дому. Столпившиеся у подъезда сорванцы кричали, чтобы он поспешил. Бедняга изо всех сил перебирал ногами, спотыкался, норовил даже подпрыгивать.
Когда он приблизился к двери, мальчишки расступились, и он прошел мимо них, опустив голову, боясь даже взглянуть. На пороге все-таки обернулся и затряс обеими руками, словно отгоняя воробьев. Никто не шевельнулся, все молчали. Им просто нравилось за ним наблюдать. Он плюнул в их сторону и прошел в дом. Внутри было темно, и в конце коридора он споткнулся о первую ступеньку лестницы.
Его веки задрожали, и он расплакался. Боже, какая дикость! Он плакал, поскольку там, наверху, его сын собирался что-нибудь украсть. Неужели бывают на свете отцы, которые оплакивают смерть своих сыновей?
Он тяжело дышал и на первой площадке упал в старое деревянное кресло, которое притащил сюда домохозяин Кирхенбаум. Тот имел привычку заваливаться сюда каждый вечер и стаскивать ботинки. Не дай Бог, он узнает о его, Кавара, дерзком поступке! Какое несчастье все-таки быть несчастным до такой степени!
Крыса Кавар сидел в кресле, не в силах подняться. Грудь болела невыносимо, дышалось с трудом. Скрип ступенек насторожил его. Должно быть, спускался сын, а Кавар совсем не подготовился к встрече. Худой энергичный мужчина быстро бежал по лестнице вниз.
— Вор, проходимец, отцеубийца, — хрипел Кавар. Его пальцы вцепились в кресло, он напоминал короля-паралитика, проклинающего потомство.
— Привет, папа!
Сын — гибкий и ловкий — проскочил, не останавливаясь. Через секунду он был уже на улице. Мальчишки закричали, завизжали, засвистели…
Крыса Кавар долго поднимался с кресла. Он чувствовал себя совершенно разбитым. Ступенька за ступенькой, ценой тягостных усилий он дотащился…
Дверь комнаты стояла открытой — у сына никогда не было проблем с замками. Вырванный с насиженного места большой сундук проехал как-то вкось. Его содержимое — разная утварь и поношенное платье — валялось на полу. Какой страшный спектакль!
Старик упал на колени среди разбросанных вещей и принялся искать драгоценную куклу. Искать пришлось недолго.
Она была буквально располосована: пружины, проволока, конский волос вылезали, словно жуткие внутренности. Сколько погибших надежд, сколько потерянных часов работы! Откуда взять энергию, чтобы заново сотворить чудо, откуда взять время, чтобы сэкономить необходимые монеты! Ошеломленный, рыдающий, обездоленный, он без конца гладил куклу, будто пытался вернуть жизнь мертвому ребенку. Потом положил на пол тирлир с фарфоровой головой, достал грязный платок и вытер глаза: слезы мешали смотреть.
Машинально сунул пальцы в жилетный карман и нащупал монету. Он вспомнил, что еще с утра спрятал ее. Странная идея осенила его бедную голову: он решил ввести монету в прорезь. Он долго разглядывал талер, поднес к губам, благоговейно поцеловал. Его лицо вдруг удлинилось, морщины разгладились, брови насупились — в нем означилось нечто пророческое, ритуальное. Он смотрел на куклу пристальным, проницающим взглядом мистагога.
Он поднял подол малинового бархатного платья, ввел монету и заметил, что его пальцы запятнались кровью. Он рассмотрел куклу внимательней — ее живот кровоточил…
Тогда он липкими своими пальцами провел по фарфоровому лицу — веки, окаймленные длинными ресницами, шевельнулись. Раскрылись дивные неподвижные синие очи. На ослепительно белых щеках проступили красные следы. Кавар прислонился к сундуку и стал монотонно укачивать куклу с разорванными металлическими внутренностями или нечто живое, умирающее в ней.
И тогда послышалась музыка. Сначала хриплое рыдание, стон, стенание, потом каскад отрывистых звуков несказанной красоты.
Кавар ликовал, ибо сразу вспомнил арию, которую он когда-то сконструировал в сердце куклы и которая ныне расцвела в ее крови…
Он принялся подпевать в унисон, продолжая убаюкивать свою удивительную игрушку. Подпевал, убаюкивал. Его голова склонилась, поникла, чтобы никогда более не воспрянуть. Тщедушное маленькое тело покачнулось и скатилось в груду поношенной одежды.
Крыса Кавар улыбался. Его мечта исполнилась. Он более не боялся обманов или неудач. Из его рта вытекло немного слюны. Сладкой, без сомнения, так как он обожал сосать конфеты. На его губы села муха и потерла крылья лапками. Долго, надо полагать, она ждала этого момента.
Показался кот Кирхенбаума. Осторожно подошел и стал деликатно лакать кровь мертвой куклы.
Угроза
Ничего нет приятней, дорогая, нежного сновидения греха.
Мирон Прокоп вошел в комнату и, не теряя времени на раздевание, стал радостно трясти молодого человека с черной спутанной гривой, который вовсю храпел на железной кровати.
— Вставай, Камило Томпа, — произнес он театрально, — вставай! Час пробил… теперь моя очередь спать!
Мирону Прокопу было лет тридцать. Высокий, белокурый. Мечтательно нежные бледно-голубые глаза придавали ему вид ребенка, неопытного и беззащитного, брошенного в этот мир умирать в меблированных комнатах и дрожать на обочинах тротуаров, не решаясь перейти улицу без посторонней помощи.
Тот, кого назвали Камило Томпа, оперся на локоть и смотрел бессмысленным взглядом.
— Сколько?
— Девять часов…
Спящий помотал головой, запустил пальцы в свои вихры, застонал, выпрыгнул из кровати, ступил, пошатываясь, несколько шагов и направился к умывальнику. Потом надел рубашку, смокинг и, не говоря ни слова, принялся завязывать черный галстук-бабочку.
