Дверь за ним хлопнула, потом снова открылась. Показалась большая, тщательно причесанная голова.
— Пока, старик…
— До радостного свидания, Макс Эдди, — провозгласил Мирон Прокоп.
Талантливый музыкант Камило Томпа не любил карабкаться на вершину славы, а предпочитал
Он работал только по ночам. Это позволяло ему с Мироном Прокопом, занятым днем, делить небольшую, довольно комфортабельную комнату, где каждый поочередно согревал постель для другого.
Мирон Прокоп тоже не поймал дьявола за хвост. Однако скромный заработок, который ему предоставлял Ангел В. Памев — директор литературного агентства «Золотой поток», — более или менее обеспечивал его существование. Правда, у него были еще кое-какие ресурсы. Всему на свете предпочитая богему, он с радостью согласился разделить с музыкантом его непритязательную обитель. К тому же он ненавидел одиночество.
В литературном агентстве «Золотой поток» он классифицировал книги, составлял каталоги, снабжал газеты бесконечными справками, равно как и всевозможными объявлениями. Трудился на совесть, но не надрывался.
В этот день среди вороха разных бумаг, собранного для перепечатки на машинке перед доставкой в крупные газеты, его внимание привлек маленький текстик — несколько строк, написанных крупным наклонным почерком на голубом листке.
Прочитав это маленькое объявление, он почему-то растрогался до слез, как случается с человеком, который слышит небрежно брошенное слово, обещающее неожиданное свидание. Более чем простое и все-таки пронизанное поэзией объявление:
Мадам МАРА ГЕОРГИЕВА
улица Любека Каравелова, 24, София
От голубого листка пахло пылью, хорошими духами, денежными трудностями. Угадывались пальцы, слишком тонкие для грубой ежедневной работы.
Мирон Прокоп переписал адрес и бережно спрятал в бумажник, словно любимую фотографию. Он вновь испытал давно забытое волнение: когда-то — ему было шестнадцать лет — жена учителя в Явлине, где он проводил вакации, вдруг обняла его и страстно поцеловала…
Перед тем как нырнуть в постель, нагретую Ками-ло Томпой, проспавшим целый день, Мирон Прокоп вытащил адрес, долго изучал, потом мечтательно прошептал: «Обучает по собственной системе».
Нежная, прельстительная, волшебная фраза.
Улица Любека Каравелова находилась не слишком далеко, и потому, можно сказать, решение первой задачи Мирону Прокопу далось легко. На следующий день, закрыв предварительно деревянные жалюзи агентства Ангела В. Памева, он уделил особое внимание своему туалету. Вытащил из кармана скатанный в трубочку новый воротничок — старый, на его взгляд, уже истрепался за день, — достал новые перчатки. Причесанный, элегантный, довольный собой, очаровательно встревоженный, он смело отправился на поиски того, что считал Авантюрой…
Дом под номером 24 украшала эмалированная табличка, потерявшая блеск серьезно и окончательно. Однако прочитать было можно.
Мара Георгиева
Мирон Прокоп собрал всю свою силу воли и нажал на электрический звонок.
Дом не производил интересного впечатления. Темный камень побурел от времени, покрылся едкой, белесой патиной. Высокий первый этаж опоясывала затейливая лоджия в скульптурных медальонах. Пока визитер инспектировал фасад, дверь незаметно открылась.
Возраст женщины было трудно угадать. Безусловно красивая, но грустная и серьезная, она спросила, чего он желает.
Мирон Прокоп растерялся моментально. Наигранная храбрость улетучилась. Он забыл ловкие, тщательно продуманные фразы, повторенные многократно в течение дня, и забормотал: «Весьма польщен, мадам… прошу считать меня вашим учеником… искусство есть великий двигатель э-э-э…» Чушь какая-то. В конце концов он объяснил, что интересуется сольфеджио и пришел узнать цену за уроки.
Мадам Георгиева улыбнулась терпеливо и натянуто. Она не пригласила его войти. Каждая неуклюжая фраза повисала в ужасающе стеснительном молчании. Мирон Прокоп поклялся убить себя за неспособность проникнуть в интимный духовный мир персоны, которая со своей изощренностью и деликатностью дошла до возможности обучения по собственной системе.
— Вы занимались музыкой? — поинтересовалась она.
— Недостаточно, мадам. У меня нет артистических амбиций, Боже упаси. Моя музыкальная культура страдает провалами. Вот почему я обратился к вам.
Он не решился поднять на нее глаза и только раздумывал, в чем же заключается странное обаяние этой уже немолодой женщины, одетой в строгое черное, почти монашеское платье.
Банальный разговор едва теплился. После очередного молчания Мара Георгиева заметила, как тягостен ужасный запах прогорклого жира, заполнивший всю лестничную клетку. Наконец договорились о времени первого урока: послезавтра в шесть часов. Мирон Прокоп неловко распрощался и раздраженный побрел домой.
Камило Томпа встретил его иронически:
— Ну что, совсем запутался в сетях коварного Амура? — Он прямо-таки пророкотал последнее слово. — Ну-ка, не дуйся, старик. Пойдем лучше поедим. Я приготовил бесподобный суп.
— Иди ты к черту…
— Да перестань ты! Все происходит к лучшему, а если к худшему — тоже неплохо.
Они обедали молча. Раздражение и досада терзали сердце Мирона Прокопа. Ничего не понимает этот Камило. Или, напротив, слишком проницателен. Но зачем же решительно все подвергать насмешке? Ведь есть же вещи серьезные. Какие, к примеру? Страдание и любовь. Но попробуй скажи, он сразу расхохочется. Если Камило будет продолжать его поддразнивать, он с ним непременно расстанется. Поживет один, проникнутый пылающей мыслью об этой феноменальной женщине, вошедшей в его жизнь, поднявшейся огненным знаком на дороге его судьбы.
Камило Томпа оделся и собрался уходить в свой дансинг. Сдвинув шапку на ухо, радостный, как всегда, он крикнул: «Пока, старик…»
Мирон Прокоп миролюбиво фыркнул. Потом погасил лампу и улегся одетый на постель, вспоминая Мару Георгиеву столь же страстно, как раньше вспоминал иллюстрированные путеводители.
Долгожданный день наконец настал. Теперь Мара Георгиева встретила нового ученика куда любезней. Сколько раз он воображал этот момент посещения, вхождения в квартиру. Маленькая прихожая с громоздким шкафом типа «министр», затем просторная, хорошо обставленная комната. Справа от двери — тахта, на которой лежали вышитые подушки с бахромой в проблесках золотистых нитей, торшер с китайским абажуром, разрисованным смело и недвусмысленно. Когда торшер включался, около тахты среди погруженного во тьму пространства возникал светлый, необычайно уютный островок, ограниченный большим черным роялем. Возле рояля волнистым упреком вздымалась арфа, почти лишенная струн. Далее очаровательный комод восемнадцатого века, шкафчик-маркетри, безделушки всякого рода, которые посетитель поклялся изучить на досуге.
Мирон Прокоп изо всех сил пытался контролировать свое смущение и волнение. Он наговорил Маре Георгиевой массу комплиментов касательно интерьера и «артистической» атмосферы ее замечательного жилища. Она улыбнулась, очень довольная.
— Да, вы правы. Я счастлива здесь, насколько это вообще возможно. Я здесь среди своих воплощенных
