Князь Роман Михайлович принялся шутить, что, если б не послы из Владимира, ни за что не отпустил бы такую невесту, оставил бы своему сыну Олегу в жены. Устинья смущалась, смеялась в рукав, потому что маленький, толстенький пятилетний Олег ну никак на жениха не походил.
– Ладно, – махнул рукой Роман Михайлович, – найдется и у нас кем с князем Даниилом Романовичем породниться.
Со встречным посольством приехала вдова князя Василька Ростовского, она собиралась быть на свадьбе посаженой матерью, потому оглядела невесту придирчиво. Но глаза княгини Марии лучились добрым светом, потому придирчивость Устинью не обидела. Мария Михайловна всплеснула руками, заахала:
– А невестушка-то краса писаная! Уж как хороша лебедушка наша! Ай, добрая княгиня князю будет!
Устинья залилась румянцем. Вокруг наперебой захлопотали сразу все, ревниво стараясь опередить друг дружку – галицкие на правах бывших, а владимирские новых родственниц. Княжна совсем смутилась, девчонка ведь еще, цены себе не знала, отец в строгости держал, а тут такое внимание…
Вдова ростовского князя Василька Константиновича приходилась Устинье двоюродной сестрой, хотя была постарше. Она дочь отцовой сестры, что за Михаилом Всеволодовичем замужем. Устинья вдруг поняла, что Мария Михайловна и вовсе одна осталась на свете. Разве только двое сыновей, но те совсем малы. Княгиня не позволила отдать Ростов в Великое княжение, заставила назвать князем старшего семилетнего сына и села при нем наставницей. Значит, может женщина править? Говорили, что разумно. Конечно, не сама, советчиков немало, но ведь и советчиков нужно уметь выбирать, и советы слушать тоже. Другой князь не слушает разумных слов, а тут княгиня.
Потому Устинья приглядывалась к Марии Михайловне особенно внимательно. Та оказалась живой, ласковой и говорливой. Она быстро наладила все для невесты, сводила в баньку с дороги, попотчевала и уложила почивать. Хозяйка дома была на сносях, а потому помощница плохая, но ростовская княгиня со всем справилась, у брата в дому распоряжалась, как в своем собственном. Роман Михайлович смеялся:
– Ты бы, Марьюшка, осталась пока у меня да пожила пару годков?
– Ага! – взвилась та. – А потом в Ростов и возвращаться некуда будет! Пусть твоя женушка сама управляется.
Конечно, Устинья прекрасно поняла, зачем водила ее в баньку сестрица, от девушки не укрылось то, как внимательно, хотя и исподтишка разглядывала ее Мария. Княжна не обиделась, так заведено, Мария будет при ней посаженой матерью, должна точно знать, что девушка непорченая, заметных изъянов нет. Потом княгиня, отбросив всякое смущение, уже наедине подробно расспрашивала о здоровье, о том, как давно девушкой стала, да каково себя чувствует в трудные дни. А еще задала прямые вопросы: дева ли и нет ли на сердце кого другого?
Устинья глянула Марии в глаза прямо:
– Дева. И на сердце никого.
– Ну вот и ладно, вот и хорошо, – вроде обрадовалась та. – Князюшка хорош собой, росту выше среднего, строен, глазаст, светловолос… Но его в руках, голубка, держать придется. Есть за ним грешок – не всегда сдержан и девок любит. Коли справишься с первых лет, так проживешь спокойно, а коли нет, не взыщи, будет к другим бегать.
Она чуть помолчала, а потом словно махнула рукой:
– Я тебе скажу то, что мать должна бы сказать или свекровь, ежели была бы. Умные женки, они всегда под боком девок пригожих держат, но таких, чтоб ладные были, да не загребущие, чтобы в душу князю не лезли и к себе не привязывали. Вот когда в тягости будешь, а мужу невмоготу, такую и надо подсунуть, чтоб отвлекла на время. Но чтобы преданной тебе была больше, чем князю. А как все пройдет у тебя, так ее снова прочь. Запомнила? Сейчас о том не думай, но придет время – и вспомни.
Она говорила сугубо бабьи вещи, о которых мужчина и не догадается, но они были так важны для юной княжны, готовившейся стать княгиней.
За Дебрянском все выглядело уже иначе. Здесь следы разорения были видны куда меньше, вернее, они были, но земля уже залечила раны. Яков Дядькович дивился большому числу новых домов:
– Откуда столько?
Ведь если строят новые дома, значит, верят, что будут тут жить. Если бы временно, то вырыли землянку, соорудили какую хижину, только чтобы перебиться. А тут ставили добротные избы, неужто не боятся, что придет ворог и пожжет все? Да и кто строит, ежели Русь обезлюдела?
Сопровождавший их Пафнутий объяснил:
– Со всей Руси к нам приходят людишки, садятся, жильем обзаводятся… Мы не против, пусть живут, коли здесь лучше.
– Вот оно! – горячился стольник. – Вот куда обозы с Киевщины тянулись!
Почуяв его обиду, Пафнутий изумился:
– Так что ж, обратно к поганым возвращать православных, что ли?
Чуть подумав, Яков вздохнул:
– Да нет, конечно, пусть живут. Только обидно, что Киевщина опустела.
– Тут уж не наша вина, – развел руками Пафнутий.
Вообще он оказался довольно словоохотливым и интересным собеседником. Одно не очень понравилось Устинье: говорил все больше об Александре Ярославиче и хвалил тоже его. Если верить Пафнутию, то выходило, что разумней Невского на Руси князя не сыскать, и смелей его тоже. Не выдержав, она даже тихонько фыркнула, мол, такой храбрый, что в Сарай бегом бегает по любому зову. Пафнутий повернулся к ней всем туловищем, изумленно вгляделся, потом хмыкнул:
– Когда твой отец князь Даниил Романович в Сарае бывал? Четыре года назад. Зван был? Нет, сам поехал, потому как умен и понял, что лучше выю пред Батыгой раз согнуть, чем всего княжества, а то и живота лишиться. Что и говорить, умен князь Данила Романович. А Александр Ярославич не раз вызван был и даже из Каракорума, не то из Сарая, а поехал только тогда, когда сам решил, что пора. И побывал в Сарае на два года позже князя Даниила.
Пафнутий говорил вроде уже не одной княжне, чтобы не смущать ее, и слушали действительно все. Большинство кивали, справедливо говорил человек, а многие даже в затылки пятерней полезли, никогда раньше не задумывались об этом, ездят князья в Сарай и ездят… А кто, когда… какая остальным разница.
– А что Батый его признал, так это хорошо. Ярославич правильно понял, что сейчас у Руси силы нет и против Батыги, и против рыцарей стоять, потому с кем-то одним дружить надо. Коли не можешь силой взять, лучше миром договориться.
Вот тут уже не выдержал Яков, взвился:
– А чего же не с рыцарями?!
– Я тебе так скажу, Яков Дядькович… много худого натворили поганые на нашей земле, очень много, их Русь долго клясть будет. Но Батый прошел и ушел, ему дань плати, и не вспомнит о тебе. А рогатые в душу лезут, им земли под себя подавай. Вот вы по Киевщине ехали и видели, что бывает, когда земли под себя берут, недаром оттуда народец к нам бежит всякий год. Еще Ярослав Всеволодович догадался лучше откупиться, только чтоб к себе не пускать, пока силы нет бить. И сыновьям так же наказывал. Александр Ярославич свято блюдет отцовскую науку, с Ордой не ссорится. А рыцарей он и сам бить горазд. Платит Батыге, вернее, его сыну Сартаку, в Сарай подарки посылает, сам в Каракорум ездил, зато знает, что когда с орденом воевать приходится или шведы чего удумают, то удар в спину не получит. И шведы это тоже знают, потому уж сколько лет не налезают на Новгород или Псков! Хитер Александр Ярославич, он и татар на свою землю не пускает, и все время как угрозу для северных соседей держит. В Европе небось не забыли, как были биты погаными?
Тетерев вздохнул:
– Хитер-то хитер, да когда же время придет совсем поганых с русских земель выгнать?
– Ох, не скоро…
– Что ж, так и жить, у Куремсы грамоту выпрашивая, чтоб по своей земле ездить?
Пафнутий хитро прищурил глаза:
– А вы к чему ее брали-то? Татар в Брянском княжестве нет, во Владимиро-Суздальском тоже… От кого стереглись? Разве только по Киевским да Черниговским землям проехать.
