ближе к краю, приделана еще одна доска потоньше.
– Есть еще несколько гнутых канделябров, сломанная сабля, кинжал без рукояти и прочая мелочь, но это явно не подходит. Так что это все.
Мы принялись внимательно осматривать предметы. Да, без всяких сомнений, это были очень старые вещи. Липатов осмотрел их и отбросил все, кроме шкатулки без крышки и странного сооружения из досок.
– Все не то, – разочарованно сказал он.
Профессор Ландсберг, вначале с интересом следивший за происходящим и внимательно осматривавший вещи, тут же поскучнел и откланялся вместе со своими студентами.
– Извините, но больше ничего нет, – с огорчением развел руками Вуланович. – Можно осмотреть музей в Перасте, но там официально нет вещей из рисанского дворца Ивеличей. Впрочем, возможно, вам имеет смысл осмотреть то, что там есть: ведь и музейные работники могут ошибаться.
Он повернулся к служителю и что-то сказал ему по-черногорски. Тот кивнул и вышел.
– Я сказал, что его помощь нам больше не нужна и что мы сейчас уйдем, – произнес Вуланович. – Чердак не запирается, поэтому мы просто закроем дверь.
Липатов вертел в руках шкатулку и вдруг с яростью ударил ее о край сундука. Шкатулка разлетелась в щепки.
– Это не то, – проворчал Липатов и взялся за странное сооружение из двух досок. – Интересно, что это?
Я придвинулся ближе и увидел, что доски покрыты резьбой, а на толстой доске, на верхней грани, имеется искусно выложенная инкрустация из кости и разных пород дерева. Инкрустация изображала крест.
– Это похоже на скамейку для ног с одной отломанной ножкой, – осенило меня.
– Скамейка для ног с крестом? – криво усмехнулся Липатов. – Это невозможно! Попирать крест ногами немыслимо для христианина. А Джованни Тозо при всех его грехах, несомненно, был христианином.
– Скамейка могла использоваться для того, чтобы опираться на нее во время молитвы, – вмешался Вуланович. – Если встать на колени, то на нее можно будет опереться локтями. Точнее, можно было опереться, пока была цела вторая ножка. В любом случае эта скамейка могла быть предметом из монашеской кельи.
– Могла, – согласился Липатов. – Во всяком случае, не зеркало и не огромный сундук, в котором можно спрятать быка.
Слушая их разговор, я смотрел на инкрустацию и не мог избавиться от ощущения дежавю. Круглые, несимметрично расположенные на темном контуре инкрустированного креста белые костяные кругляши были похожи на кнопки. Глубоко утопленные с поверхности доски кнопки.
– Послушайте, Владимир, – сказал я. – А вам не кажется, что мы уже где-то видели эту инкрустацию?
– Нет, не кажется, – резко ответил Липатов. – Мне никогда и ничего не кажется.
– А вот мне кажется, что… – продолжил было я делиться своими ощущениями, но Липатов не дал мне этого сделать.
– Когда вам что-то кажется, господин Булгарин, то креститься надо! – грубо, раздраженным голосом ответил Липатов. Он хотел еще что-то добавить и вдруг осекся. Он поднес доску к лицу и принялся настолько пристально вглядываться в инкрустированную поверхность, что создалось впечатление, что он ее вынюхивает. Затем он резко повернулся ко мне, и я попятился: мне показалось, что он сейчас разобьет доску о мою голову, как недавно разнес в щепки шкатулку об угол сундука. Липатов сделал шаг ко мне, я отшатнулся, но он успел сграбастать меня в объятия.
– Спасибо, Мечислав! – растроганно бормотал Липатов, тиская меня. – Вы просто гений! Ведь это же просто: крест – это ключ. Помните? Смотрите: расположение круглых костяных инкрустаций и серебряных головок гвоздей зеркально! Замок и ключ. Крест – это ключ!
Липатов отпустил меня и полез рукой за пазуху. Я, Тавров и Вуланович в недоумении переглянулись. Липатов достал, наконец, крестик с серебряными гвоздиками и торжественно поцеловал его. Затем он пристроил скамейку так, чтобы она опиралась на пол уцелевшей ножкой, а другой стороной легла на медный кувшин, с неожиданной для него истовостью перекрестился и натужно выдохнул:
– Ну, Господи, благослови!
Он приложил крест головками гвоздей к верхней инкрустированной поверхности доски и резко ударил по нему кулаком. Раздался щелчок, и на наших глазах казавшаяся монолитной доска расслоилась. Нижняя часть со стуком упала на пол. Мы словно по команде склонились над скамейкой, при этом я и Вуланович столкнулись головами. Шипя от боли и принося взаимные извинения, мы разглядывали нижнюю часть доски. Она была ровно такого размера, чтобы помещаться между ножками скамейки, и так искусно подогнана, что доска казалась единым целом. В центре нижней части доски была вырезана ниша, в которой виднелся потемневший от времени медный лист. Липатов осторожно достал его, подцепив лезвием карманного ножа за край: под ним обнаружилось нечто похожее на лист бумаги. Липатов с превеликой осторожностью достал, его и, внимательно осмотрев, сказал:
– Это пергамент. И не один лист, а несколько. Наверное, лист с текстом для лучшей сохранности был вложен между чистыми листами пергамента, чтобы окисел с медных пластин не залил текст. Не рискую их разделять здесь, боюсь повредить.
Он вложил листы обратно и прикрыл их медной пластиной. После чего с волнением обратился к Вулановичу:
– Профессор! Мне нужно заняться исследованием в более подходящей обстановке. Мне необходимо захватить находку с собой. Это можно организовать?
– Да, разумеется, – кивнул Вуланович. – Просто положите это в пакет, на вас никто не обратит внимания. Если это ценный исторический документ, его нельзя оставлять здесь, а надо законсервировать и изучить.
Я отдал Липатову пакет, в котором носил зонт. Липатов бережно завернул свое сокровище в пакет и, прижав его к груди, стремительно двинулся к выходу.
Выйдя из Морского музея, Липатов позвонил Марине. Закончив разговор, он с расстроенным видом сообщил, что Марина сможет подъехать только через час. Вуланович попрощался с нами и сказал, что заедет к нам на виллу после обеда, часам к четырем дня: его снедало желание узнать содержимое найденного пергамента. Липатов пообещал удовлетворить любопытство ученого: разумеется, если внутри действительно окажется текст и его удастся прочитать.
Мы зашли в бар небольшой гостиницы по соседству. Там было уютно и пусто: лишь владелец гостиницы и юноша – видимо, его сын – смотрели по телевизору «Ночь в музее» на английском языке с черногорскими субтитрами. Там за рюмкой вильямовки – ароматной грушевой водки – и чашкой кофе мы скоротали время.
Марина подъехала к Морским воротам с опозданием минут в двадцать. Мы даже слегка замерзли: все- таки десять градусов тепла не слишком тепло для людей, которые одевались для того, чтобы сидеть в помещении.
– Извините, джентльмены, что не смогла забрать вас раньше. Сейчас я отвезу вас в ресторан обедать, и с меня в качестве компенсации бутылка лозовача.
Нас с Тавровым предложение Марины вполне устроило, недоволен был лишь Липатов: ему не терпелось скорее приступить к изучению драгоценной находки. Он предложил пообедать на вилле, однако Марина убедила его, что в ресторане мы пообедаем вкуснее и, главное, быстрее, потому что на вилле в холодильнике нет ничего, кроме яиц и пива, и поэтому обязательно придется заезжать в месару – мясную лавку – и в супермаркет.
Обедали мы в Росе, в том ресторане, про который говорила Марина. Я съел вешалицу с оливками и белым хлебом, запив ее кружкой местного разливного пива «Никшичко». Марина порывалась выставить нам обещанную бутылку лозовача, виноградной водки, но мы сумели ее отговорить. От десерта мы отказались: во-первых, поеживаясь от мрачных взглядов сидевшего как на иголках Липатова; во-вторых, потому, что в одном из магазинчиков мы с Тавровым купили по бутылке вильямовки и монастырки – оранжевой на цвет от добавленного красного перца сливовой водки, таким образом решив вопрос с десертом.
