руку? Ворожцов знает историю в общих чертах, но всего брат не рассказывает.
Ворожцов с чаем и пакетом пряников выпроваживает одноклассников из кухни. Те не сопротивляются. Концерт окончен, больше смотреть не на что. Павел тоже не останавливает брата. Он и сам словно разрядился. Сидит над пустой стопкой и смотрит стеклянным взглядом в одну точку. Он уже не в дебрях памяти, но ещё не на кухне. Где он? Его в этот момент будто вовсе не существует.
Всё кончено.
— Доигрались? — шипит сердито Ворожцов.
— Мы-то чего, — делает невинную рожу Сергуня. — Это всё твой брательник. Ворожа, а ты тоже такой дурной, когда бухой?
— Подождите в комнате, я сейчас приду, — отрубает Ворожцов.
Он выпихивает Тимура с Сергуней и закрывает дверь. Подходит к Павлу. Лечить истерики он не любит и не умеет. Никогда не умел.
— Паш, успокойся, — просит он, чувствуя, что говорит не то и не так. В этих дежурных словах возникает какая-то фальшь. От ощущения её Ворожцов злится. На себя, на однокашников, на брата.
Павел сидит так, будто его выключили. Ворожцов осторожно берёт пустую стопку из-под носа брата. Тот мгновенно оживает. Вернее, оживает рука Павла. Пальцы вцепляются в запястье Ворожцова.
— Поставь.
— Тебе хватит.
— Поставь и иди.
— Поешь хотя бы, — просит Ворожцов.
Где мама? Её брат хоть как-то слушается.
— Не хочу. Ничего не хочу, — мотает головой Павел и наливает себе ещё стопку.
— Зачем ты с ними споришь? — пытается перевести тему Ворожцов, только бы брат поставил водку и забыл о ней хоть на время.
— Я не спорю. Было бы с кем. Спорить не с кем и незачем. Я объясниться пытаюсь.
Павел опрокидывает в себя прозрачное сорокаградусное, давится, морщится, зажёвывает луком. Он жалок и мерзок. В душе у Ворожцова возникает брезгливый осадок.
— С ними? Они же на тебя как на…
— Не с ними, — перебивает Павел. — С самим собой.
Язык у брата заплетается. Он подпирает рукой тяжелеющую голову. Взгляд снова пытается нырнуть в глубины памяти, но застревает где-то посередине между прошлым и настоящим. Павел тупо таращится перед собой. Сейчас он напоминает не буйного психа, а тихого умалишённого после лоботомии.
Ворожцов забирает стопку, вместе с ней и бутылку. Выходит и прикрывает за собой дверь. Ему жутко. Жутко и любопытно одновременно. Давно. С тех пор, как вернулся Павел. С тех самых пор, как он впервые рассказал, что произошло там, в Зоне…
…Ворожцов перекинул через завал пару чурок, перевалился следом и, подобрав более-менее подходящие для костра деревяшки, поплёлся обратно.
Сколько он ходил за дровами? Счёт времени потерялся. Да и не важно это. Ничего сейчас не важно. Надо было, как говорил брат, объясниться с самим собой.
Павел до последнего был уверен, что жертвы ради науки — это нормально. И пара оставшихся в Зоне стариков — это не трагедия. И если бы эксперимент дал положительный результат, то на пару трупов вообще никто не обратил бы внимания. Но… «Эта хреновина разрядилась в обратную сторону». Кажется, отрицательный результат убивал брата больше, чем смерть научного руководителя и буча, которую подняли на кафедре. И пил Павел лишь потому, что цель не была достигнута. Средства достижения его не волновали.
У Ворожцова всё было иначе. Цель была близка. И в том, что для него всё будет так, как надо, сомнений не было. Сомнения были в другом. Стоило ли идти к этой цели ценой жизни Сергуни и Наташки?
Впереди за деревьями мелькнула спина. Он замер испуганно. Первые мысли были страшными и хаотичными. Только потом сообразил, что ничего страшного нет. Спина знакомая. Мазилы спина. Только вот чего это он под дождём мокнет?
Ворожцов выдохнул с облегчением и вышел из-за деревьев.
Они стояли под дождём все трое. Чуть поодаль от какого-никакого укрытия. Пусть под щит и захлестывало, но от прямого попадания дождя он всё же защищал. Так чего ж они вылезли?
Ливень прошёл. Теперь противно моросило. И всё же под этой моросью стоять было значительно противнее, чем под жестяным навесом.
Леся закашлялась. Тимур повернулся к ней и увидал Ворожцова. Нахмурился:
— Ты где до сих пор шатался?
— Вы чего тут? — вопросом ответил он.
— Сам посмотри, — кивнул на навес Тимур.
Ворожцов послушно сделал пару шагов к навесу.
Тимур двинулся следом, на ходу бросил Лесе с Мазилой:
— А вы ждите.
Ворожцов ждать не стал, пошёл вперёд. Он был уже у самого навеса, когда Тимур догнал и каким-то образом даже умудрился обогнать Ворожцова.
— Ушёл, — буркнул он. — Один. И шарманку уволок.
Тимур присел на корточки, не залезая под щит, кивнул. Ворожцов опустился рядом, проследил за направлением взгляда. На нижнюю сторону щита никто сразу, разумеется, не посмотрел.
Поверхность его, выкрашенная когда-то охрой, облупилась. Где-то краска вздулась пузырями, где-то вообще отваливалась. Из-под облупившейся корки проступала изъеденная ржавчиной железка.
Надписи на щите тоже отшелушились вместе с краской во многих местах. Прочесть всё, что здесь было написано, не представлялось возможным, но фрагменты текста оказались вполне читаемы, и эти читаемые слова, пусть и не на русском, впивались в мозг, а следом отдавали страхом в груди:
УВАГА!
РАДIАЦIЙНА
НЕБЕЗПЕКА!
Ворожцов судорожно сглотнул.
— Узрел? — спросил Тимур.
— Не всё понятно, — пробормотал Ворожцов, пытаясь прочитать следующую часть предупреждающего текста.
Но именно по этой следующей части проходили вздувшиеся пузыри краски и ржавые проплешины.
— Чего тебе непонятно?
— «Пт… …ачи», — прочитал Ворожцов. — Или вот ещё: «м. Чорно…». Что это?
— В пятницу придут хачи, — обозлился Тимур. — Встреча у них на метро Чернобыльская. Ты чего, совсем повёрнутый? Дальше читай.
Дальше разобрать было и вовсе невозможно. Зато заканчивался текст не лучше, чем начинался:
БЕЗ ДОЗВОЛУ
КАТЕГОРИЧНО
ЗАБОРОНЕНО!
Ворожцов молча сунул руку в карман, выудил ПДА. Прибор пискнул, включаясь.
— И вы решили под дождём стоять, потому что тут «радиацийна небезпека»? — уточнил Ворожцов.
— А что прикажешь делать?