от них самыми глупейшими способами — проявляя тем самым неуважение и к себе, и к Фюсун. Чувство вины вместе с раскаянием, появившееся у меня после помолвки, теперь приобрело невыносимые размеры. Я предал Фюсун!.. Я должен был думать только о ней!.. Я должен был как можно скорее оказаться рядом с ней!..
Уже через несколько минут меня приютила наша кровать в «Доме милосердия». Я пытался вдохнуть запах Фюсун, который раньше пропитывал простыни, чтобы ощутить её в себе, чтобы стать ею, но они теперь почти не пахли. Я собрал их и обнял изо всех сил. Боль взыграла нестерпимо. На тумбочке лежало стеклянное пресс-папье. По моим подсчетам, я подарил ей его 2 июня, но она, чтобы не возбуждать подозрений у матери, решила не брать подарок домой и оставила здесь. Стекло слегка отдавало особенный аромат, всегда исходивший от рук и шеи Фюсун, и, по мере того как я вдыхал его, он все больше наполнял мне нос, рот и легкие... Я долго пролежал в кровати, вдыхая этот запах. Сибель же сказал, что визит к психоаналитику занял много времени, мне намного лучше, но что я не узнал для себя ничего нового и больше к нему не пойду.
Признаться, мне действительно стало легче после посещения «Дома милосердия». Но через полтора дня прежняя боль вернулась. Через три дня я опять отправился туда, лег в кровать и, взяв уже другую вещь, которой касалась Фюсун — кисточку с засохшими масляными красками, — водил ею по своему лицу, напомнив самому себе ребенка, который тянет в рот каждый новый предмет. Боль опять улеглась на какое- то время. Я лежал и думал, что привык к этим вещам и они превратились для меня в наркотик, но их утешение и привязанность к ним совершенно не дают мне забыть Фюсун.
Так как я скрывал свои визиты в «Дом милосердия» от Сибель, не признаваясь в них даже себе, и продолжал жить, будто и не было вовсе двухчасовых пребываний в старой квартире раз в три дня, моя болезнь постепенно начала приобретать терпимые размеры. Я смотрел на все эти вещи — дедовские кавуки[10], на феску, попавшую теперь в мой музей утешения, которую потехи ради надевала Фюсун, или на эти старые мамины туфли, которые она тоже примеряла (у них с моей матерью был одинаковый 38 размер), — не как коллекционер, а как больной на лекарство. Предметы, напоминавшие Фюсун, были нужны мне, чтобы унять боль, и одновременно мне хотелось бежать от них и из этого дома, потому что, едва боль успокаивалась, они напоминали мне о болезни. Оптимизм вселял в меня смелость, и я с радостью, к которой примешивалась грусть, начинал представлять, что вскоре вернусь к прежней жизни, смогу опять заниматься любовью с Сибель, а потом женюсь на ней и заживу счастливо.
Минуты оптимизма длились недолго, не проходило и дня, как тоска становилась гнетущей болью, невыносимой пыткой, и тогда мне опять нужно было идти в «Дом милосердия». Войдя в квартиру, я бросался к вещам, вроде чайной чашки, забытой заколки, линейки, расчески, стирательной резинки, шариковой ручки, и вспоминал, как мы сидели рядом. Бывало, перебирал в памяти, каких старых маминых вещей она касалась, с чем играла, на чем сохранился запах её кожи, отыскивал эту вещь и так расширял свою коллекцию, воскрешая воспоминания, связанные с ней.
36 Маленькая надежда облегчить боль
Это письмо я написал, когда в моей коллекции появились первые вещи. Но оставил его в конверте, потому что не хочу удлинять свой рассказ; кроме того, до сих пор испытываю стыд, хотя прошло уже двадцать лет, а я создаю Музей Невинности. В этом письме читатель моей книги или посетитель музея обнаружил бы самую откровенную мольбу. Я признавался Фюсун, что был не прав, в чем каюсь, ужасно страдаю; что любовь — святое чувство; и что, если она вернется ко мне, расстанусь с Сибель. Написав последнее, сразу пожалел об этом: надо бьшо сказать, что расстанусь с Сибель без всяких условий. Однако в тот вечер у меня не предвиделось никаких иных вариантов, кроме того, чтобы, напившись до потери сознания, опять искать утешения у своей невесты, и вывести такое рука у меня не подымалась. Десять лет спустя я нашел это письмо, само появление которого важнее его содержания, у Фюсун в шкафу, и тогда с удивлением заметил, как сильно я обманывался. С одной стороны, пытался скрыть от себя силу любви к Фюсун и безысходность своего положения. И отыскивал все новые и новые дурацкие признаки того, что скоро соединюсь с ней. А с другой, никак не мог отказаться от мечтаний о счастливой семейной жизни, которую в скором времени собирался создать с Сибель. Что, если расторгнуть помолвку и через Джейду, взявшуюся передать письмо, предложить Фюсун стать моей женой? Эта идея, которую раньше я даже представить себе не мог, внезапно во всех подробностях ожила в уме, когда мы встретились с Джейдой — ближайшей подругой Фюсун, знавшей её с конкурса красоты.
У меня хранится одна газетная вырезка — портрет Джейды, сделанный во время того самого конкурса, в котором участвовала и Фюсун, и интервью с ней, где она говорит, что цель её жизни — встретить мужчину своей мечты и выйти за него замуж. Я хочу выразить благодарность Джейде-ханым, которой знакома моя печальная история с самого начала и в мельчайших подробностях. Она с большим уважением отнеслась к ней и щедро пожертвовала моему музею самую красивую свою фотографию времен молодости.
Я решил отправить написанное от боли письмо не по почте, а именно с Джейдой, чтобы оно не попало в руки тети Несибе, и для этого разыскал её через свою секретаршу, Зейнеб-ханым. Близкая подруга Фюсун сразу согласилась встретиться со мной, как только я сказал, что мне надо увидеть её по важному вопросу. Мы условились свидеться в парке Мачка, и я сразу понял, что не стану стесняться и поведаю Джейде о своих страданиях. Может, потому, что я видел, насколько зрело и спокойно она все воспринимает, а может, потому, что Джейда была тогда невероятно счастлива. Она ждала ребенка, и поэтому сын фабриканта Седирджи, её богатый, но набожный возлюбленный, решил жениться на ней. Она не скрывала это от меня и пригласила на свадьбу. «Смогу ли я встретить там Фюсун, где она?» — спросил я её. Джейда ответила неопределенно. Должно быть, Фюсун её попросила ничего не говорить. Когда мы шли по парку, Джейда говорила о важности любви. Задумчиво слушая её, я засмотрелся на мечеть Долма-бахче, видневшуюся вдалеке, — на картину, отпечатавшуюся в моей памяти с детства.
Я не стал настаивать и даже не решился спросить, как дела у Фюсун, так как чувствовал, что Джейда тоже надеется, что я в конце концов расстанусь с Сибель и женюсь на Фюсун и мы будем встречаться семьями. В июльский день мы сидели в парке, любуясь красотой Босфора, в тени шелковиц. Мимо нас проходили влюбленные парочки с бутылками лимонада «Мельтем», мамы, везущие детей в колясках, играли в песке малыши, весело болтали, хрустели каленым горохом и щелкали семечки студенты, пара воробьев и голубь клевали рядом шелуху. Вся это напомнило мне о чем-то давно забытом, о красоте простой, обычной жизни. Поэтому, когда Джейда сказала, что передаст письмо Фюсун и что Фюсун обязательно ответит мне, я почувствовал спасительную надежду.
Но никакого ответа не последовало.
Однажды утром в начале августа я был вынужден признать, что, несмотря на все принятые мной меры, на все способы утешиться, боль вовсе не ослабла, а, наоборот, по-прежнему регулярно усиливается. Когда я работал у себя в кабинете или разговаривал с кем-нибудь по телефону, в голове не было ни одной мысли о Фюсун, но боль в груди приобрела форму потока заряженных частиц. И что бы я ни предпринимал, пытаясь обрести хотя бы крошечную надежду, давало эффект кратковременный.
Я увлекся гаданиями, хиромантией и астрологией, для чего стал читать соответствующие рубрики в газетах. Больше всего верил рубрике «Ваш знак — ваш день» в газете «Сон Поста» и прогнозам в журнале «Хайят». «Сегодня вы получите известие от человека, которого любите!» — сообщал нам, читателям, и больше всех, конечно, мне умница-астролог. Другим знакам часто писали то же самое, и оно сбывалось. Я внимательно читал гороскопы, но совершенно не верил ни в астрологию, ни в звезды, лишь развлекался предсказаниями, как скучающая домохозяйка. Проблема моя требовала безотлагательного решения. Когда открывалась дверь, я говорил себе: «Если войдет женщина, то Фюсун вернется ко мне, а если мужчина — то нет».
Мир, жизнь — все вокруг было наполнено множеством предзнаменований, ниспосланных Аллахом, чтобы мы, люди, могли предугадать свою участь. «Если первая красная машина повернет налево, я получу ответ от Фюсун, если направо — придется ждать еще», — полагал я, стоя у окна в кабинете «Сат-Сата», и считал проезжавшие по улице автомобили. «Если я первым спрыгну с парохода на пристань, то скоро увижу
