приезжаю «в гости». Но так как мы чувствовали, что даже это неубедительно, то предпочли другое выражение, которое вызывало у всех меньше беспокойства. Я приходил к Кескинам по вечерам четыре раза в неделю просто «посидеть».
О значении слова «посидеть» как «зайти в гости», «зайти по пути», «побыть вместе», которым пользовалась тетя Несибе, не пишут в словарях, но в Турции это слово часто используют именно в таком смысле. Когда я уходил, тетя Несибе всегда говорила на прощанье:
— Кемаль-бей, ждем вас завтра снова, посидим.
Эти слова не означали, что мы только сидели за столом. Мы смотрели телевизор, иногда подолгу молчали, иногда мило беседовали и, конечно же, ели и пили ракы. В первые годы, чтобы пригласить меня на следующий вечер, тетя Несибе строила разные планы. «Кемаль-бей, приходите завтра!
На память и в знак уважения к тем вечерам в моем музее оставлен макет квартиры Кескинов. первого и второго этажа. На втором этаже располагались спальни тети Несибе с Тарык-беем и Фюсун с мужем, а за ними была ванная.
Мое место — в длинном углу, где стоял обеденный стол. Телевизор располагался напротив от меня, слева, кухня — справа. За моей спиной стоял заставленный посудой буфет, и иногда, покачиваясь на задних ножках стула, я задевал его. И тогда все хрустальные стаканы, серебряные и фарфоровые вазочки и конфетницы, наборы рюмок для ликера, кофейные чашки, которыми никто никогда не пользовался, разные фарфоровые птички, вазочки, старинные часы, давно сломавшаяся серебряная зажигалка и другие вещицы, в изобилии выставляемые в буфете каждой среднестатистической стамбульской семьи, дрожали вместе со стеклянными полками.
Я провел перед телевизором много лет. Отведя взгляд влево, всегда с легкостью видел Фюсун. Для этого мне не нужно было поворачивать голову или как-то еще двигаться. Это позволяло, пока все смотрели телевизор, не привлекая внимания, подолгу смотреть на неё. Я частенько занимался этим и в совершенстве овладел искусством незаметного слежения.
Мне доставляло огромное удовольствие следить за выражением лица Фюсун во время чувствительных, лиричных сцен фильма или когда сообщали новость, которая волновала всех, а в последующие дни и месяцы я вспоминал ту эмоциональную сцену, а с ней и выражение лица Фюсун. Иногда мне прежде вспоминалась та или иная её эмоция и только потом сам эпизод (это означало, что я соскучился и вечером нужно идти к Кескинам на ужин). За восемь лет я так хорошо узнал, какое выражение лица Фюсун каким сценам в фильме соответствует, что, если смотрел фильм невнимательно, мог понять, что сейчас происходит, краем глаза взглянув на её лицо. Иногда от выпитого, от усталости либо от того, что мы с Фюсун были обижены друг на друга, я почти не поднимал глаза и, только улавливая изменения в её лице, понимал, что показывают нечто важное.
Рядом с тем местом, куда садилась тетя Несибе, всегда стоял торшер с конусовидным абажуром, и тут же — угловой диван. Иногда, когда мы уставали от еды, питья и разговоров, тетушка предлагала: «Давайте пересядем на диван!» или: «Я подам кофе, когда все встанут из-за стола!», и тогда я пересаживался на диван, тетя Несибе — рядом, а Тарык-бей — в кресло у эркера, обращенное к его правому окну. Телевизор тоже надо было передвинуть, чтобы смотреть с нового места, это обычно делала Фюсун, которая оставалась сидеть за столом. Иногда она, повернув телевизор, садилась на край дивана, рядом с матерью, и они, обнявшись, продолжали следить за происходящим на экране. Тетя Несибе гладила дочь по волосам и по спине, а я, как кенар Лимон, с интересом наблюдавший за всеми из клетки, получал особое удовольствие от наблюдения за счастливой сценой.
Бывало, что, откинувшись в поздний час на мягкую спинку дивана, я начинал дремать. Это происходило не без воздействия выпитой совместно с Тарык-беем ракы, и, следя вполглаза за происходящим на экране, будто заглядывал в глубины своей души, начиная стесняться странного места, куда меня забросила жизнь, и мне хотелось в гневе встать и уйти из этого дома. Такие чувства одолевали меня в плохие, мрачные вечера, когда Фюсун бросала на меня холодные взгляды, мало мне улыбалась, когда, не давая надежды, недовольно реагировала, если я случайно задевал её.
В такие моменты я вставал и, слегка раздвинув занавески на среднем или правом окне эркера, смотрел на Чукурджума. Когда стояла дождливая погода, в брусчатке мостовой отражался свет уличных фонарей. Иногда я подходил к Лимону, который медленно старился в клетке на среднем окне эркера. Тарык-бей и тетя Несибе, не отрывая глаз от телевизора, говорили тогда что-нибудь о нем: «Он там уже весь корм съел?», или «Может, поменять ему водичку?», или «Сегодня он что-то не в духе».
На первом этаже квартиры имелась еще одна комната, в которой был узкий балкон. Ею обычно пользовались днем, там тетя Несибе шила, а Тарык-бей читал газеты. Помню, когда с начала моих визитов прошло полгода, я, если за столом мне почему-либо делалось не по себе или когда хотелось размяться, часто отправлялся туда, если там горел свет, и подолгу смотрел на улицу. Мне нравилось находиться рядом со швейной машиной, среди портновских принадлежностей, старых газет и журналов, открытых шкафов и других предметов, и я тут же опускал в карман какую-нибудь вещицу, которая потом должна была на время успокоить мою тоску по Фюсун.
Я видел и гостиную, где мы ужинали, потому что она отражалась в оконном стекле, и квартиры бедных домов, выстроившихся напротив в узком переулке. Несколько раз я подолгу наблюдал в окно за одной полной пожилой дамой в шерстяном домашнем костюме. Каждый вечер перед сном она открывала коробку с лекарством, вынимала оттуда таблетку и внимательно читала бумажную инструкцию. Однажды вечером, когда я стоял у окна в той комнате, Фюсун подошла ко мне и сказала, что эта женщина — вдова Рахми- эфенди, того самого, у которого был протез вместо руки и который много лет проработал на фабрике моего отца.
Как-то раз Фюсун пришла ко мне в ту комнату и шепотом спросила, что я делаю. Некоторое время мы молча смотрели в темноту. Уже тогда я знал о противоречии, следствием которого стали мои ежевечерние визиты к Кескинам, продолжавшиеся восемь лет, но мне всегда казалось, что оно и есть основа отношений мужчин и женщин в восточном мире. Чтобы было понятнее, о чем речь, объясню на примерах.
Мне кажется, Фюсун в тот вечер встала из-за стола и пришла ко мне, чтобы продемонстрировать мне свое расположение и побыть со мной. Поэтому она осталась рядом со мной, глядя на заурядную картину, открывавшуюся из окна. Мы смотрели на крытые оцикованным железом и черепицей крыши, на печные трубы, из которых струился дым, на передвижения других людей в домах пососедству, которых было прекрасно видно в освещенные окна, и все это казалось мне невероятно поэтичным только потому, что она сейчас стояла рядом со мной. Мне хотелось положить ей руку на плечо, обнять, коснуться её.
Но скудный опыт первых недель, проведенных в Чукурджуме, подсказывал, что если я сделаю это, Фюсун ответит очень холодно и резко оттолкнет меня (будто я к ней пристаю) или тут же уйдет, а это причинит мне невероятную боль. Потом мы некоторое время будем изображать взаимную обиду (игра, в которой мы все больше совершенствовались), и я, может быть, на некоторое время даже перестану приходить на ужин. Я сознавал все это, но что-то в глубине души все равно толкало меня прикоснуться к ней, поцеловать её, хотя бы прижаться к ней. Выпитое тоже действовало. Но даже если бы я и не пил, это противоречие непременно ощущалось бы.
Если я сдержусь и сумею не дотрагиваться до неё — а я быстро учился сдерживаться, Фюсун встанет ко мне еще ближе или даже слегка и «случайно» сама ко мне прикоснется, а может быть, скажет что-нибудь нежное. Например, как несколько дней назад: «Дорогой, тебя что-то беспокоит?» В тот вечер Фюсун произнесла: «Очень люблю эту ночную тишину и смотреть на кошек, которые бродят по крышам», и я опять с болью не мог решить, как поступать. Мог ли я сейчас коснуться её, взять её за руку, поцеловать? Мне
