приходит выражать Фюсун какие-то нежные чувства. Жизнь турецкой семьи была до такой степени разграничена всяческими запретами и предписаниями, что даже если весь мой вид говорил о безумной любви, нам следовало притворяться, будто ничего не происходит. И все знали, что никто из нас ни за что не нарушит этих правил. Только благодаря таким запретам и традициям я мог часто видеть Фюсун.
В современном западном обществе другие отношения мужчины и женщины — открытые; в присутствии гостей женщина не закрывает лицо и не избегает общения с ними, не существует и правила, по которому на женскую половину дома может войти только близкий родственник. Если бы мы жили на Западе и я наведывался бы в дом к Кескинам по четыре-пять раз в неделю, то все, конечно же, признали, что я хожу к Фюсун. И тогда ревнивый муж постарался бы меня остановить. Поэтому в европейской стране у меня не получилось бы встречаться с ними так часто, а моя любовь к Фюсун не приобрела бы той формы, которую она впоследствии получила.
Когда Феридун бывал дома, покидать Кескинов удавалось с меньшими терзаниями. Если Феридун отсутствовал, то, когда ночью выключали телевизор, я не вставал с места, хотя «Выпейте чаю!» или «Посидите еще немного, Кемаль-бей!» могло быть сказано лишь из вежливости. Поначалу я рассчитывал время таким образом, чтобы уйти, пока Феридун не вернулся. Но за эти восемь лет не смог окончательно решить для себя, правильно ли это и не стоит ли мне дожидаться его прихода.
В первые месяцы и годы я чувствовал, что лучше распрощаться со всеми до него, потому что испытывал ужасное стеснение, когда ловил его взгляд. После таких встреч мне, чтобы уснуть, требовалось пропустить не менее трех стаканчиков ракы. Но если откланяться, как только Феридун пришел, могли подумать, что он мне не нравится. Поэтому я отвел себе на общение еще полчаса, а это усиливало мою неловкость. Уходить, не повидавшись с ним, также не представлялось возможным. Мое поспешное расставание восприняли бы как проявление неловкости — оно походило бы на обычный побег. Мне это казалось непорядочным. Не мог же я вести себя как бесстыдный любовник из европейских романов, который сбегает из замка, от графини, перед приходом графа!
Я неподвижно сидел в кресле, точно судно, нарвавшееся на мель, воплощая всем своим видом смущение. Лихорадочно пытаясь исправить ситуацию, ловил взгляд Фюсун. Иногда, сознавая, что мне не уйти, находил еще один предлог остаться:
10. Я говорил себе, что жду Феридуна обсудить с ним кое-какие вопросы по сценарию, и несколько раз, по его возвращению, заводил с ним разговоры на эту тему.
— Феридун, говорят, есть способ быстро получить ответ от цензоров. Ты слышал что-нибудь? — спросил я как-то раз.
За столом тут же воцарилась леденящая кровь тишина.
— В кофейне «Панайот» на эту тему было собрание «Друзей кино», — ответил Феридун.
Потом он поцеловал Фюсун — наполовину искренне, наполовину заученно, как герои американских фильмов целуют жен, вернувшись с работы. Иногда, видя, как Фюсун обнимает его, я понимал, что их поцелуи не наигранные, и падал духом.
Бывало, Феридун ужинал с нами, но чаще по вечерам отсутствовал, засиживаясь в кофейнях со сценаристами, режиссерами, художниками, операторами — своими друзьями из мира кино, ходил к ним в гости — в общем, вел насыщенную жизнь того беспокойного и проблемного общества, где так любили злословить и ссориться. Ссорам и мечтам этих людей, с которыми он постоянно проводил время, Феридун придавал слишком большое значение и, как все его киношные знакомцы, обладал умением мгновенно радоваться любой мелочи и так же мгновенно расстраиваться по каждому пустяку. Мне порой даже казалось, хорошо, что Фюсун из-за меня не пошла куда-то с мужем. Но раз-два в неделю, когда меня не было в семействе Кескимов, она надевала нарядную блузку, прикрепляла одну из подаренных мной брошек с бабочками и направлялась с мужем в Бейоглу, где часами просиживала в заведениях вроде «Копирки» или «Занавеса». Подробности я впоследствии узнавал от Феридуна.
Он, я и тетя Несибе — все мы знали, что Фюсун мечтает сняться в каком-нибудь фильме — не важно, хорошем или плохом. При этом понимали, что такие темы не следует обсуждать при Тарык-бее. Негласно отец Фюсун был на нашей стороне, но мы должны были вести себя так, будто он ни о чем и не подозревает. Мне, правда, всегда хотелось, чтобы Тарык-бей знал, что я поддерживаю Феридуна. Однако лишь спустя год после основания «Лимон-фильма» мне стало известно, что он заметил мою помощь его зятю.
За год, прошедший с момента основания компании, у нас с Феридуном установилась крепкая профессиональная и даже человеческая дружба. Феридун был отзывчивым малым, рассудительным и искренним. Мы часто встречались у нас в бюро, где обсуждали сценарий фильма с Фюсун, препятствия, создаваемые комитетом по цензуре, и кандидатов на главную мужскую роль.
Два известных и красивых актера дали Феридуну согласие сняться в его картине, но оба они вызывали у нас сомнения. Мы совершенно не доверяли этим хвастливым бабникам, игравшим роли воинов, убивавших христианских священников в исторических фильмах про Византию и одной оплеухой сражавших наповал по сорок разбойников, потому что они оба сразу же начали бы приставать к Фюсун. Главным их профессиональным умением была способность делать после окончания съемок двусмысленные заявления в прессе, намекая на то, что исполнительница главной роли, будь она даже несовершеннолетней, оказалась в их постели. Газетные заголовки вроде «Поцелуи из кино стали настоящими» или «Запретная любовь среди декораций» привлекали в кинотеатры толпы зрителей, поэтому такие статьи были важной составляющей производства любого фильма; но мы с Феридуном твердо намеревались держать Фюсун подальше от подобной грязи. Когда мы с ним пришли к этому совместному решению, я, учитывая, что Феридун потеряет деньги, немного повысил бюджет «Лимон-фильма».
В те дни меня встревожил один поступок Фюсун. Как-то вечером, когда я приехал в Чукурджуму, тетя Несибе, извиняясь, сказала, что Фюсун и Феридун ушли в Беойглу. Не выдавая сожаления, я немного посидел с тетушкой и Тарык-беем. Через две недели снова застал только родителей, поэтому пригласил Феридуна на обед и сказал ему, что так часто водить Фюсун в пьяные компании не следует, что это не хорошо для нашего фильма. Феридуну следовало сделать так, чтобы Фюсун оставалась дома, когда я прихожу. Это было бы лучше для всех.
Он слушал меня рассеянно. Через некоторое время я снова не застал их дома. Они по-прежнему ходили в «Копирку» и тому подобные заведения, хотя уже не столь часто, как раньше. Тот вечер мне пришлось провести вместе с тетей Несибе и Тарык-беем за просмотром телепрограмм. Я просидел с ними до двух часов ночи, словно забыв о времени, пока не явились Фюсун с Феридуном, и заполнял гнетущие паузы рассказом об Америке, где провел университетские годы. Я говорил о том, что американцы трудолюбивые и очень простодушные и добрые люди, они рано ложатся спать и, даже если семья богата, отец заставляет детей работать, например каждое утро развозить на велосипеде по домам газеты или молоко. Они слушали меня внимательно, но недоверчиво, с улыбкой. Потом Тарык-бей спросил, почему в американских фильмах звонок телефона совсем другой, чем в турецких? И какой он на самом деле там? На мгновение я растерялся и понял, что забыл слышанную мной много раз мелодию. Поэтому в тот поздний час у меня впервые родилось ощущение, что молодость и чувство свободы, которыми я наслаждался в Америке, остались далеко позади. В это время Тарык-бей изобразил, как звонят телефоны в американских фильмах. В детективах звонок был резче. Его он тоже сымитировал. Шел уже третий час ночи, а мы пили чай, курили и болтали.
Даже сейчас не могу сказать точно, почему сидел в тот вечер допоздна — то ли, чтобы Фюсун поняла, что не может исчезать, когда я прихожу, то ли потому, что чувствовал тогда: если не увижу её, буду страдать. После ночного сидения я еще раз серьезно поговорил с Феридуном и подчеркнул, что нам следует вместе беречь Фюсун от сомнительных компаний. С тех пор они больше никогда не уходили вместе, когда в гости наведывался я.
В те дни мы с Феридуном задумались, не снять ли нам коммерческий фильм, который послужил бы поддержкой картины с Фюсун. Может быть, именно это решение убедило её не уходить из дома и дожидаться моего визита. Но в отместку она иногда поднималась в свою комнату и ложилась спать, не попрощавшись со мной. Было ясно, что она обижена на меня. Но так как Фюсун продолжала лелеять надежду стать кинозвездой, в другой раз она обращалась со мной теплее, ни с того ни с сего справляясь о моей матери или подкладывая мне плов, после чего уйти было вообще немыслимо.
Установившиеся дружеские отношения с Феридуном совершенно не мешали мне страдать, когда не получалось покинуть дом Кескинов до его прихода. Как только он переступал порог, я чувствовал себя
