Ладживерт тут же инстинктивно выступил против этого и объяснил: 'Мы не взываем к Европе, мы взываем ко всему человечеству. Пусть наших друзей не смущает то, что мы можем опубликовать наше обращение не в Карсе или Стамбуле, а во Франкфурте. Европейское общественное мнение — нам не друг, а враг. Не из-за того, что мы им враги, а из-за того, что они интуитивно нас презирают'.
Человек левых взглядов, написавший черновик обращения, сказал, что нас презирает не все человечество, а европейские буржуа. Бедняки и рабочие наши братья. Но ему никто не поверил, кроме его умудренного опытом друга.
— В Европе нет таких бедных, как мы, — сказал один из трех молодых курдов.
— Сынок, ты когда-нибудь был в Европе? — спросил Тургут-бей.
— У меня еще не было удобного случая, но мой зять — рабочий в Германии.
В ответ на это все слегка рассмеялись. Тургут-бей выпрямился на стуле.
— Я никогда не был в Европе, несмотря на то что для меня это очень важно, — сказал он. — И это не смешно. Пожалуйста, пусть поднимут руки те среди нас, кто был в Европе. — руки не поднял никто, включая Ладживерта, который много лет жил в Германии.
— Но все мы также знаем, что означает Европа, — продолжал Тургут-бей. — Европа — наше будущее в человечестве. Поэтому если господин, — он указал на Ладживерта, — говорит обо всем человечестве вместо Европы, то мы можем изменить заголовок нашего обращения.
— Европа — не мое будущее, — сказал Ладживерт, улыбаясь. — Я вовсе не собираюсь, пока я живу, подражать им и принижать себя из-за того, что я не похож на них.
— В этом государстве существует национальная честь не только у исламистов, но и у сторонников Республики… — сказал Тургут-бей. — Что меняется, если написать вместо Европы все человечество?
— Сообщение всему человечеству о событиях в Карсе! — прочитал автор текста. — Получилось слишком претенциозно.
Подумали о том, чтобы, как предлагал Тургут-бей, вместо «человечество» написать «Запад», но против этого выступил один из прыщавых юношей, сидевших рядом с Ладживертом. Договорились о том, чтобы использовать только выражение «Обращение», по предложению одного из молодых курдов с писклявым голосом.
Черновик обращения был очень коротким, в отличие от того, как это обычно бывало в подобных случаях. Никто уже было ничего не возразил против первых предложений, которые рассказывали о том, что когда стало ясно, что выборы в Карсе выиграют именно кандидаты от исламистов и курдов, 'был инсценирован' военный переворот, но вдруг Тургут-бей возразил: он рассказал о том, что в Карсе не существует того, что европейцы называют опросом общественного мнения, здесь обычное дело — голосовать за другую партию, а не за ту, о которой думал, изменив при этом свою точку зрения по глупой причине, за одну ночь до выборов или даже утром, направляясь к избирательной урне, и поэтому никто не может предсказать, какой кандидат выиграет выборы.
Военизированный осведомитель левых взглядов, подготовивший черновик сообщения, ответил ему:
— Все знают, что переворот был устроен до выборов и против ожидаемых результатов выборов.
— В конце концов, они — театральная труппа, — сказал Тургут-бей. — Им так повезло потому, что снег перекрыл дороги. Через несколько дней все вернется на свои места.
— Если вы не против переворота, то зачем сюда пришли? — спросил другой юноша.
Было непонятно, услышал или нет Тургут-бей слова этого непочтительного юноши с красным, как свекла, лицом, сидевшего рядом с Ладживертом. В то же время встала Кадифе (она была единственной, кто вставал, когда говорил, и никто, включая ее саму, не замечал, что это странно) и, гневно сверкая глазами, сказала, что ее отец из-за своих политических взглядов много лет просидел в тюрьме и что всегда был против притеснений государства.
Отец сразу же усадил ее, потянув за пальто.
— Это мой ответ на ваш вопрос, — сказал он. — Я пришел на это собрание, чтобы доказать европейцам, что в Турции есть демократы и здравомыслящие люди.
— Если бы известный немецкий журналист выделил мне пару строк, я никогда не пытался бы доказывать именно это, — сказал краснолицый насмешливо и, кажется, собирался сказать еще что-то, но Ладживерт взял его за руку и сделал ему предупреждение.
Этого хватило, чтобы Тургут-бей стал раскаиваться в том, что. пришел на это собрание. Он сразу же убедил себя в том, что зашел сюда по пути, проходя мимо. Он уже встал и сделал несколько шагов по направлению к двери, с видом человека, голова которого занята другими делами, как вдруг его взгляд упал на снег, падающий снаружи на проспект Карадаг, и он пошел к окну. А Кадифе взяла его под руку, словно без этой поддержки отец совсем не сможет идти. Отец и дочь, словно дети, которые хотят забыть свои беды и чувствуют чью-то поддержку, долго смотрели на телеги с лошадьми, проезжавшие по заснеженной улице.
Один из трех молодых курдов из сообщества, тот, что с писклявым голосом, не смог сдержать любопытства, подошел к окну и стал смотреть вместе с отцом и дочерью вниз, на улицу. Люди в комнате следили за ними наполовину с уважением, наполовину с тревогой, чувствовалось, что все боялись вторжения полиции, ощущалось беспокойство. В этой тревоге стороны очень быстро достигли договоренности по оставшейся части обращения.
В обращении была одна фраза, говорившая о том, что военный переворот провела горстка авантюристов. Ладживерт возразил против этого. Предложенные вместо этого более емкие определения были встречены с сомнением, потому что могли создать у европейцев впечатление, что военный переворот был проведен во всей Турции. Таким образом, согласились на фразу 'местный переворот, поддержанный Анкарой'. Коротко сказали и о курдах, которые были убиты в ночь переворота и которых по одному забрали из домов и убили, и об издевательствах и пытках, которым подверглись студенты лицея имамов-хатибов. Выражение 'тотальная атака на народ' приняло форму 'наступление на народ, его моральные устои и его веру'. Перемены, сделанные в последнем предложении, призывали уже не только европейское общественное мнение, но и весь мир выразить свой протест государству Турецкая Республика. Тургут-бей, читая про себя эту фразу, почувствовал, что Ладживерт, с которым он на какой-то миг столкнулся взглядом, счастлив. Он пожалел, что находится здесь.
— Если ни у кого не осталось никаких возражений, пожалуйста, давайте сразу же подпишем, — сказал Ладживерт. — На это собрание в любой момент может нагрянуть полиция.
Все начали препираться в центре комнаты, чтобы как можно скорее подписаться под обращением, в котором было трудно разобраться из-за исправлений и вставок со стрелочками, и ускользнуть. Несколько человек уже подписались и выходили, как вдруг Кадифе воскликнула:
— Подождите, мой отец собирается что-то сказать! Это усилило переполох. Ладживерт отправил краснолицего юношу к двери и приказал стоять около выхода.
— Пусть никто не выходит, — заявил он. — Послушаем возражения Тургут-бея.
— У меня нет возражений, — сказал Тургут-бей. — Но перед тем как я подпишусь, я кое о чем попрошу этого молодого человека. — Он некоторое время размышлял. — Я прошу об этом не только его, но и всех присутствующих здесь. — Он сделал знак юноше с красным лицом, который только что с ним спорил, а сейчас придерживал дверь, чтобы никто не сбежал. — Если сейчас, сначала этот юноша, а потом все вы не ответите на мой вопрос, я не подпишу обращение. — И он повернулся к Ладживерту, чтобы посмотреть, увидел ли тот, насколько решительно он настроен.
— Пожалуйста, задавайте ваш вопрос, — сказал Ладживерт. — Если в наших силах на него ответить, мы с удовольствием это сделаем.
— Вы недавно смеялись надо мной. А сейчас скажите все: если бы в большой немецкой газете вам дали несколько строк, что каждый из вас сказал бы тогда европейцам? Сначала пусть скажет он.
Юноша с красным лицом был сильным и крепким и имел суждение по каждому вопросу, но к такому вопросу он не был готов. Еще сильнее схватившись за ручку двери, он взглядом попросил помощи у Ладживерта.
— Давай, немедленно говори все, что тебе хочется, даже если это будет на пару строк, и пойдем, — сказал Ладживерт, через силу улыбаясь. — Или же сюда нагрянет полиция.
Глаза краснолицего юноши смотрели то вдаль, то перед собой, словно бы он пытался на очень
