азербайджанский журналист. — И все-таки давайте не будем печатать это в немецкой газете, они будут смеяться над нами… — Некоторое время он молчал, а затем внезапно хитро спросил: — О какой нации ты говорил?
Когда юноша из сообщества сел на свое место, ничего не ответив, сын пожилого журналиста, сидевший рядом с ним, закричал:
— Боится!
— Он прав, что боится, он не работает, как вы, на государство, — ответили ему, но ни пожилой журналист, ни его сын не обиделись на это. Разговоры в один голос, то и дело звучавшие шутки и насмешки объединили всех находившихся в комнате, создав шутливую атмосферу. Ка, который потом будет слушать рассказ Фазыла о происшедшем, записал в свою тетрадь, что такого рода политические собрания могут продолжаться часами, и поэтому главным условием является то, чтобы толпа курящих усатых мужчин со сросшимися бровями развлекалась, не осознавая этого.
— Мы не сможем быть такими, как европейцы, — надменно сказал еще один молодой исламист. — Те, кто насильно пытается переделать нас по их образцу, в конце концов, может быть, и смогут это сделать, убивая нас танками и ружьями. Но они никогда не смогут изменить нашу душу.
— Вы можете получить мое тело, но мою душу — никогда, — насмешливо сказал один из курдских юношей v голосом, напомнившим один из турецких фильмов.
Все засмеялись. Говоривший юноша тоже снисходительно засмеялся вместе со всеми.
— Я тоже кое-что скажу, — выпалил один из молодых людей, сидевших рядом с Ладживертом. — Что бы наши друзья ни говорили, подобно бесчестным приверженцам Запада, все же здесь присутствуют настроения, словно мы извиняемся за то, что мы не европейцы, будто просим прощения. — Он повернулся к человеку в кожаном пиджаке, который делал записи. — Дорогой, не пиши, пожалуйста, то, что я только что сказал! — сказал он с видом вежливого буяна. — А сейчас пиши: я испытываю гордость за себя, за свою душу, которая не является европейской. Я горжусь всем тем в себе, что европеец считает детским, жестоким и первобытным. Если они красивые, я останусь уродом, если они умные, я буду дураком, если они современные, я останусь простодушным.
Никто не одобрил эти слова. Все лишь немного улыбнулись, потому что отвечали шуткой на все, что говорилось в комнате. Кто-то вставил: 'Да ты вообще-то и так дурак!', но так как именно в этот момент пожилой из двоих левонастроенных и человек в темном пиджаке зашлись в приступе сильного кашля, было непонятно, кто это сказал.
Краснолицый юноша, дежуривший у двери, вскочил и начал читать стихотворение, оно начиналось словами: 'Европа, ах, Европа! / Ну-ка, взглянем мы туда. / Это с нами лишь мечта. / Дьяволу мы не чета'. Продолжение Фазыл не расслышал из-за кашля, разных словечек и смеха. И все же он передал Ка, что стихотворение намекало не на него, а на возражения, адресованные ему, и эти три пункта вошли и в бумагу, в которой в двух строках были записаны ответы, чтобы передать их в Европу, и в стихотворение 'Все человечество и звезды', которое Ка напишет впоследствии:
1. 'Давайте не будем бояться Европы, там нечего бояться', — закричал бывший воинствующий левый среднего возраста.
2. После того как старый журналист азербайджанского происхождения, который то и дело спрашивал: 'Какую нацию вы имеете в виду', сказал: 'Давайте не будем забывать о нашей религии и о том, что мы турки', и начал долго и детально говорить о крестовых походах, о геноциде евреев, об истребленных краснокожих в Америке, о мусульманах, убитых французами в Алжире, провокатор в толпе коварно спросил: 'А где миллионы армян из Карса и Анатолии?', и информатор, который все записывал, не стал записывать, кто это был, так как пожалел его.
3. 'Такое длинное и дурацкое стихотворение никто переводить не будет, и будет прав, и господин Ханс Хансен не опубликует его в своей газете', — сказал кто-то. А это дало повод поэтам, находившимся в комнате (их было трое), сетовать на злосчастное одиночество турецкого поэта в мире.
Когда краснолицый юноша, обливаясь потом, закончил читать стихотворение, с глупостью и примитивностью которого согласились все, несколько человек насмешливо захлопали. Все говорили, что если это стихотворение издать в немецкой газете, то это поспособствует тому, что над «нами» будут смеяться еще больше, как вдруг молодой курд, зять которого был в Германии, пожаловался:
— Когда европейцы пишут стихи и поют песни, они говорят от имени всего человечества. Они — люди, а мы лишь мусульмане. А если мы пишем стихотворение, это считают этнической поэзией.
— Мое послание вот какое. Пишите, — сказал человек в темном пиджаке. — Если европейцы правы и у нас нет иного будущего и спасения, кроме как стать похожими на них, то наша деятельность, когда мы развлекаем себя ерундой, делающей нас достойными самих себя, — не что иное, как глупая потеря времени.
— Вот слова, которые больше всего выставят нас дураками перед европейцами.
— Теперь скажите, пожалуйста, смело, какая нация будет выглядеть дураками.
— Господа, мы ведем себя так, будто мы гораздо умнее европейцев, гораздо почитаемее, но я клянусь, что если бы сегодня немцы открыли в Карсе консульство и раздавали бы всем бесплатно визы, весь Карс опустел бы за неделю.
— Это ложь. Только что наш друг сказал, что если ему дадут визу, то он не поедет. И я не поеду, а останусь здесь, с чувством собственного достоинства.
— И другие останутся, господа, знайте это. Если поднимут руки те, кто не поедет, мы сможем увидеть их.
Несколько человек серьезно подняли руки. Несколько молодых людей, смотревших на это, стояли в нерешительности.
— Почему тех, кто уезжает, считают бесчестными, пусть сначала это объяснят, — спросил человек в темном пиджаке.
— Это трудно объяснить тому, кто этого не понимает, — сказал кто-то загадочно.
Сердце Фазыла, который увидел, что Кадифе грустно направила взгляд из окна на улицу, в этот момент быстро забилось. 'Господи, защити мою безгрешность, сохрани меня от путаницы в мыслях', — подумал он. Ему пришло в голову, что Кадифе понравились бы эти слова. Он хотел попросить послать их в немецкую газету, но каждый что-то говорил, и это не вызвало бы интереса.
Весь этот шум смог перекричать только курдский. юноша с писклявым голосом. Он решил попросить записать для немецкой газеты свой сон. В начале своего сна, который он рассказывал, временами вздрагивая, он смотрел в одиночестве фильм в Национальном театре. Фильм был европейским, все говорили на каком-то иностранном языке, но это не доставляло ему никакого беспокойства, потому что он чувствовал, что понимает все, что говорится. А потом он увидел, как оказался внутри этого фильма, который смотрел: кресло в Национальном театре оказалось креслом в гостиной христианской семьи из фильма. Он увидел большой накрытый стол, ему захотелось есть, но он не подходил к столу, так как боялся сделать что-нибудь неправильно. Потом его сердце забилось, он увидел очень красивую светловолосую женщину и внезапно вспомнил, что был влюблен в нее много лет. А женщина отнеслась к нему неожиданно мягко и мило. Она расхваливала его внешность и одежду и то, как он вел себя, она поцеловала его в щеку и гладила его волосы. Он был очень счастлив. Потом женщина вдруг обняла его и показала еду на столе. И тогда он со слезами на глазах понял, что он еще ребенок и поэтому понравился ей.
Этот сон встретили с грустью, близкой к страху, а также со смешками и шутками.
— Он не мог видеть такой сон, — нарушил молчание пожилой журналист. — Этот курдский юноша придумал его для того, чтобы хорошенько унизить нас в глазах немцев. Не пишите это.
Юноша из сообщества, чтобы доказать, что он видел этот сон, признался в одной подробности, которую он пропустил вначале: он сказал, что каждый раз, когда просыпается, вспоминает женщину из сна. Он впервые увидел ее пять лет назад, когда она выходила из автобуса, заполненного туристами, приехавшими посмотреть на армянские церкви. На ней было синее платье на бретельках, которое потом было на ней в снах и в фильме.
Над этим еще больше засмеялись.
— Мы ни европейских баб не видели, ни дьявола не слушались в своих фантазиях, — сказал кто- то.
И тут вдруг возникла непринужденная неприличная беседа о европейских женщинах, полная тоски и
