– Сумма, конечно большая. Но разве тебе не хватало? Зарплата дай бог каждому… Ну, положим, тебе вдруг понадобилось полмиллиона. Не знаю, правда, зачем нужно нормальному человеку столько денег. Положим даже, эта сумма тебе понадобилась очень срочно. Вновь оставим в стороне вопрос зачем. Я думаю, ты на таком счету, что мог бы рассчитывать получить значительную ссуду, потом – тебе дали бы в долг друзья, и лет за… ну, скажем, за двадцать – конечно, постоянно прирабатывая – а твой труд весьма ценен, ты смог бы эту сумму скопить и отдать. Значит, отдавать не хотелось… Значит, вопрос стоит так: или сложились какие-то невероятные обстоятельства, потребовавшие гигантской суммы… Понимаю, бывает: проигрался в Монте-Карло. Но имелся выход честный… Или второе: цель, на которую потрачены эти полмиллиона, тебя устраивала. Тогда, Марк, ты очень сильно изменился… Вот тут я в тупике. Тебя устраивала цель, которая…
Я хотел сказать – низка, и Марк это понял. Он пошел красными пятнами, судорожно сжал кулаки, потом ударил по столу и крикнул:
– Ты! Сука полицейская! Это ты изменился, Сбитнев! Ты был бездарь извини! – но честный парень! А теперь ты видишь в каждом одно дерьмо! Ты считаешь, что цель, ради которой я решился на это, низка? Да ты подлец, если так рассуждаешь!
Внезапно он угас и продолжал уже совершенно мертвым голосом:
– Я бы сделал это без всяких денег. Сам. Если бы мог. Ты прикидываешь, на что бы мне могли понадобиться эти деньги. Да не нужны мне они… Я все имею. Я мог бы даже сделать то, что собирался, просто из человеколюбия, понимаешь? Просто! Но ведь там друг – знаешь ли ты, что это такое? Да, Костас – мой друг!
Я тотчас зафиксировал это имя, потому что понимал – Ользевский в любую секунду может замолчать и ничего больше я не услышу. Пока он думает, что я знаю гораздо больше, чем на самом деле…
– Ты! – с ненавистью продолжил Ользевский, вытягивая в мою сторону руку, – ты помешал мне сделать это!
Он замолчал, закинул голову, схватился за подбородок и уставился в потолок.
Стараясь говорить рассудительно и совершенно спокойно, я сказал:
– В какой-то степени, возможно, это и меняет дело… Но почему же ты согласился взять деньги?
Он резко опустил голову и уставился на меня.
– Ты не понимаешь? – Он смотрел с недоверием. – Да ведь я ничего же не мог бы сделать сам! Они дали мне код, я же не имею доступа в ООН! А деньги я взял потому, что если бы не взял, они бы заподозрили меня. Я не мог демонстрировать им своего живого участия – это же не люди, это воротилы, бизнесмены, сволочи, я ненавижу их – они думали только о прибылях, я – о друге. Пусть думают, что они меня купили.
Диктофон бесшумно крутился у меня в кармане, но я и без того знал, что запомню все из этого разговора. Тем более что многое, если не все, мне было совершенно непонятно. Однако главное подтвердилось, и подтвердилось блестяще. Заговор был. Только Ользевский, похоже, не слишком понимал его сути. Он был явно обманут, и очень ловко. Но что должен был сделать Ользевский? Чего хотели заговорщики? Подменить темпонавта накануне старта? Внедрить его в отряд?
– Марк, – спросил я. – Что конкретно ты должен был сделать?
– Ах, ты не понимаешь, – равнодушно сказал он. – Я должен был сменить программу стохастической машины. Вот и все. Они, конечно, не пожалели бы и миллиона, если бы я подменил ее совсем.
Пустым голосом он принялся объяснять, каким образом можно изменить программу стохастической машины, потом посмотрел на меня и сказал:
– Ты, наверное, в этом уже не смыслишь ничего. Но на поприще полицейском ты, я вижу, преуспеваешь… Как же ты нашел меня? Через эти деньги, да?
Я кивнул.
– Так я и знал. Но у меня не было другого выхода. – Он тускло, опустошенно глядел куда-то в угол, мимо меня.
– Слушай, Сбитнев. Ты убил сейчас меня. И еще одного человека – уж его точно. Сейчас мы по разные стороны баррикады. Ты работаешь на оппозицию, ты разделяешь ее точку зрения… Я знаю, и там честные люди, но… Ты ведь тоже всегда был честным парнем. Мне неприятно думать, что мое и его имя будет вымарано в дерьме. Да, я вымарался. Получил по заслугам. Получу, – поправился он. – Но они очень осторожничали. Они не поняли бы, если б я не взял денег, они же не понимают, что можно даже пожертвовать собой ради друга… Они решили бы, что я собираюсь взять их на крючок и передать по твоему ведомству. Вот когда я проявил интерес к взятке, тогда только дело сдвинулось, и я понял, что они раздобудут нужную мне информацию… за которую сам бы я заплатил столько же, сколько получил от них! Я мог бы запросить миллион, два и они бы дали. Думаю, что в ООН они дали больше… Ладно, Сбитнев, скажи мне, куда явиться, и оставь меня сейчас, пожалуйста.
Я молча положил ему на стол карточку Интерпола – визитной ее и называть как-то неудобно – и вышел.
Итак, хотя многого я не понимал, главное выстраивалось, и довольно четко. Мне удивительно везло: я распутывал цепочку не по каждому звену, а перепрыгивая. Торжества, правда, не было. Была усталость… Нет, было и торжество. В заговоре я не сомневался. Не сомневался теперь и в том, что его уже не будет.
Мало-помалу я стал приходить в состояние легкой эйфории. Я понимал, конечно, что мне повезло, и даже не один раз. На цель меня вывела цепь случайностей, но ведь инспектору Сбитневу удалось поймать концы этой цепочки! В неполную неделю практически распутать дело, которое вначале казалось ничтожным, а оказалось значительным! Пропустив – да, я понимал это – много важных узлов, я сумел ухватиться за предпоследний! Держа теперь его в руках, спокойно можно выловить все остальное, пребывающее пока во тьме.
Я размышлял о том, что мне дадут теперь оперативную группу. Знал я и много, и мало, но, как мне казалось, крепко держал в руке пойманный кончик цепочки.
Направляясь к административному корпусу, я так и эдак переворачивал в уме непонятные места в словах Ользевского. Во-первых, я твердо решил, что Ользевский наверняка не знает истинных целей задуманной операции. Его друг Костас, по-видимому, был тем самым человеком, который должен был осуществить план негуманного воздействия на прошлое. Кто он? Не Гонсалес ли, сменивший имя? Это первое, что следовало выяснить. Я торопливо намечал и другие вопросы. Версия приобретала вид таблицы Менделеева, где пока еще многие, многие клетки оставались пустыми, но обязательно будут заполнены.
…Димчеву очень хотелось спросить, чем закончилось мое посещение лаборатории стохастических машин, однако он не спросил ни о чем, а когда я попросил ознакомить меня с программой предстоящих запусков, он, ни слова не говоря, включил дисплей. Первая же фамилия заставила меня внутренне возликовать. «Костас Георгиадис, – поплыли буквы на экране. – Греция. 1928 год. Очередность запуска – первая. Тема: локальная конвергентная прогрессизация вертикального типа с ожидаемым политическим резонансом в Европе в первое двадцатилетие до восьми баллов». Значит, до восьми баллов… Политическое землетрясение…
– Когда будет произведен запуск? – поинтересовался я.
Цветан Димчев пожал плечами и неопределенно усмехнулся.
– Может быть, завтра, – сказал он. – А может быть, через год.
Оказывается, определенным было только годовое число экспериментов, вернее, даже не число их, а выделяемое институту количество энергии. Этой энергии хватило бы на два-три запуска в канун второй мировой войны или на двенадцать-пятнадцать в наиболее благоприятный период – середину восемнадцатого века. Обычно большинство проектов и были рассчитаны на восемнадцатый век. Процедура защиты была довольно канительной, но даже одобрение проекта комиссией ООН еще не означало окончательного решения. За оппозицией оставалось право вето, которое она могла применить до шести раз в год. Впрочем, это средство применялось редко. После принятия решения комиссией о разрешении эксперимента право вето могло быть применено в течение месяца минус сутки до момента запуска.
Я задал следующий вопрос: о роли стохастической машины.
Димчев заявил, что это – самое иезуитское правило, придуманное оппозицией. После того, как решение
