Я была первой

Я принимала все, что он давал мне, принимала, всякий раз удивляясь, что можно давать так много.

Впрочем, я брала экономно, понемногу, сдержанно, порою враждебно. Я вела себя как анорексичка, ко­торая заново учится есть.

Он давал мне слишком много, так много, что в голове не укладывалось.

К тому же, я этого не заслуживала. Он был обо мне слишком высокого мнения. Он хотел, чтобы я была богаче и прекраснее царицы Савской, свободнее и мо­гущественнее Нефертити, а я напоминала, скорее, Козетту, по горло увязшую в собственных комплексах.

Я принимала, потому что мне нравилось учиться.

А еще потому, что иногда он бывал жестоким.

Он всегда отдалялся от меня, когда злился. Стано­вился другим, превращался во врага, с которым мне предстояло сразиться. Я тоже умела сохранять дис­танцию. Я знала толк в ссорах и спорах. Война всегда была моей стихией. Я расправляла крылья, обретала второе дыхание. Мы держались на расстоянии. Он опять становился мужчиной, сильным и свободным, а я женщиной, послушной и строгой. Мы оба были во всеоружии. В его распоряжении была мужская си­ла, хитрость старого солдата, тактический ум быва­лого вояки, а я манила его тысячами блуждающих огоньков, сбивала с пути, преследовала, притворно сдавалась, чтобы снова вырваться, высмеять, околдо­вать. В этой беспощадной борьбе победитель вмиг оказывался побежденным. Любовь из подозрительно слащавого дара, из липких объятий, от которых хоте­лось бежать подальше, превращалась в восхититель­ную схватку, где каждый до блеска начищал оружие, до малейших деталей продумывал план сражения, и в этом жарком бою рождалось наслаждение – волну­ющее, захватывающее, рискованное и бесконечно новое. Мы разрабатывали все новые и новые победо­носные стратегии, устраивали западни, отступали, чтобы тотчас выскочить из засады, отдыхали, чтобы ударить с новой силой, зажигая и подстегивая друг в друге безграничное желание.

Но сколь жестокими ни были наши битвы, сколь извращенными ни были наши игры, я всегда ощу­ щала, как бьется его сердце, полное любви ко мне.

В такие минуты я чувствовала, что расту и ста­новлюсь многогранной: я была и такой, и вот такой, а еще – такой и совсем другой…

Когда мой мужчина вел себя слишком нежно, слишком мягко, слишком ласково, слишком нетер­ пеливо, когда его ладони обхватывали мои груди как две хрупкие скорлупки, когда я ощущала на се­бе всю тяжесть его тела, опадавшего под грузом любви и надежды, я невольно съеживалось, закры­вала для него тело и душу, мои мысли блуждали где-то далеко. Это сладкое забытье, эта потеря бди­тельности, эта неприкрытая чувственность оставля­ли горький привкус у меня во рту. Все мое сущест­во жаждало шипов, колючих и жгучих, пускающих новую кровь.

Я не понимала отчего это происходит.

Когда, прижав меня к себе, он нашептывал: «Ты моя красивая, моя сладкая, ты мой запретный край, я хочу расцеловать каждую частицу твоего тела, я хочу служить ему и ласкать его всю свою жизнь», я содрогалась от беззвучного злобного смеха. Я дела­лась твердой как камень, затыкала уши, чтобы не слышать этих слов. Но когда, разбудив меня поутру, он так тесно прижимал меня к себе, что невозможно было пошевелиться, сжимал пальцами соски так, что я готова была кричать от боли, приказывал за­молчать и продолжал ожесточенно двигать пальца­ми, я вдруг ощущала как во мне со страшной силой пробуждается любовь и, подобно ленте, привязыва­ет меня к мучителю. И тогда с моих губ невольно сле­тало признание, которое ему никогда бы не удалось вырвать в минуту нежности. «Я люблю тебя, – гово­рила я ему, – я вся твоя, делай со мной что хочешь.» Как мог он понять во мне то, чего я сама до конца не понимала?

Каждый раз придумывая новую пытку, выворачи­вая меня наизнанку, он открывал во мне неизведан­ ные края, куда я послушно следовала за ним, невзирая на испуг, в твердой уверенности, что скоро впереди появится ослепительное сияние, и там я познаю лю­бовь, и саму себя, и новые запретные горизонты.

«Эротические игры порождают целый мир, насе­ленный предметами, не имеющими названия, и только двое любовников в ночи называют их свои­ми именами. Эти слова не пишутся и не произно­сятся вслух, только двое любовников в ночи шепчут их друг другу на ухо. На рассвете этот тайный язык вновь уходит в небытие.» Так сказал Жене[19]. Я за­ ставлю тебя испытать все, потому что хочу увидеть все, на что ты способна, все твои лица и все твои страхи, познать предел твоей смелости. Я выдавлю из тебя все самое худшее и превращу в драгоценные камни. Я буду угрожать, а ты – слушаться…

– Когда мне угрожают, я делаю все что прикажут…

Лента ремня скользит по моему телу, длинная, гибкая, с полированной серебристой пряжкой на конце. Она пробегает по плечам, по животу, возвра­щается обратно, останавливается на груди, топчется на месте, словно выжидая, чтобы ударить поболь­нее, выискивая самый лакомый кусочек плоти. Я чувствую прикосновение холодной кожи, ледяной пряжки, которая как бы невзначай захватывает грудь и выступающий сосок. Ты пристально смот­ришь мне в глаза, старательно подготавливаешь свой страшный сюрприз. В моем взгляде читаются испуг, напряженное ожидание, в твоем – немой во­прос, снисходительность палача. Твоя рука тянется, спешит, направляет острие пряжки на кончик соска, втягивает сосок внутрь пряжки, нажимает, вертит. Я молчу, не позволяю себе ни малейшего крика, держу боль в себе, тайно рассасываю ее как запрет­ную конфетку, и тогда твои пальцы с хрустом давят холодной зубчатой пряжкой на нежный твердый со­сок, давят до тех пор, пока невыносимая боль сдав­ленным стоном не вырывается из моих губ, отчего твои расплываются в улыбке.

Я не имею права говорить, скулить, плакать, не имею права пошевелиться, увернуться от наказа­ний, которые ты так искусно для меня выдумыва­ешь, всякий раз заботясь о том, чтобы я не ощутила, но угадала истинное страдание и жгучую боль. Меня пленяет угроза как таковая, всемогущество угрозы и предвкушение боли, которое оказывается страшнее, чем собственно боль. Ты угрожаешь, и мое вообра­ жение рисует самые рискованные картины. Все гра­ницы открыты. Я не знаю что произойдет в следую­щую минуту, ибо возможно все. Желание нарастает как клубок, шумит и пенится, отступает и набегает вновь, подобно волне, которая никогда не разобьется…

Ты огромен как небосвод, а я всего лишь маленькая звездочка, одна из многих на Млечном Пути, которой довелось молча наблюдать за рождением нового мира.

Он рождается прямо здесь, в темноте спальни, в темноте моей спальни.

Это же так просто, – говоришь ты очень твердо и решительно.

Так просто, что я, кажется, сейчас умру от на­слаждения.

Настал день, когда Серый человек вывесил белый флаг и предложил заключить мир.

– Мы снимем квартиру, будем вместе каждую ми­нуту, каждую секунду, я защищу тебя от всех корич­ невых мужчин, ты будешь расти в тени моего дуба.

– Я хочу расти одна, совсем одна.

– Я хочу жить с тобой.

– Я все равно когда-нибудь уйду, и ты прекрасно это знаешь. Мы в неравном положении.

– Я тебя не отпущу.

– А я уйду.

– Я хочу от тебя ребенка.

– А я не хочу никакого ребенка. Я уже ничего от тебя не хочу. Ты весь седой.

«Все кончено, – думаю я, изо всех сил отталкивая его ногами в теплых носках и плотных брюках, – все кончено, я тебя больше не люблю. Честно говоря, я никогда тебя не любила. Я просто взяла у тебя все, что сочла полезным. Во мне говорил трезвый расчет. Любовь здесь вообще не причем. Ты больше ничего не можешь мне дать, предлагаешь стариться вместе с тобой, уставившись в телевизор! Твои руки пусты, твоя империя разорена, твоя власть на исходе. Ты – отставной пират, сброшенный с корабля, лишенный добычи, вынесенный течением на необитаемый ост­ров на милость беспощадному времени. А я – моло­дой корсар, мне не терпится воевать и грабить, я жажду новых земель, спешу водрузить свой черный флажок, так что все между нами кончено.»

Произнести все это вслух я не смела. При мысли о том, что наши отношения больше всего походили на сделку, мне становилось стыдно. Он открыл во мне неизведанные земли, установил первые столбы на моем