Я была первой

меня идеально подходящей на роль партнерши по эксперименту.

– Что позабыть?

– Не знаю.

– Другую женщину?

Я и вправду не знаю. Я чувствую, что с ним что-то не так, но поставить диагноз не могу. Иногда он смотрит на меня таким безумным и затравленным взглядом, накидывается с такой жадностью, словно хочет меня проглотить, обращается со мной как с ку­ском глины, будто стремится вылепить высшее су­щество и вознести на вершины своего обожания. Ка­жется, он хочет, чтобы я жила вместо него, заняла его место. Он пытается во мне раствориться, чтобы все позабыть.

– Иногда мне начинает казаться, что я для него не существую, что его любовь предназначена другой.

В его теле, в его лихорадочно горящих глазах, в судорожном подрагивании ноздрей, резких пронзи­ тельных интонациях ощущается невыносимая тос­ка, отчаяние затравленного раненого зверя, уставше­го от жизни, всеми силами пытающегося вырваться и убежать. Он встает на дыбы, выпускает когти, сго­рает от нетерпения, рвет и мечет. Я чувствую как от смертельной тоски немеет его тело, он начинает за­дыхаться, бьется в конвульсиях… В такие минуты он берет меня будто легкую куклу, будто легкое, кото­рого ему не хватает. Я его кислородная маска, его спасательный круг, только овладев мною, он может успокоиться, вдохнуть полной грудью.

Моя главная задача – понять, почему мы полюби­ли друг друга, каким образом наши с ним истории пе­ресеклись, заставляя обоих пламенеть от страсти. Эта ненасытная жажда друг друга, это бешеное влечение плоти таят разгадку, ключ к тайне, которую я обязана раскрыть, чтобы продлить нашу любовь, чтобы из бесконечной стычки, утоляющей телесный голод, она переросла в нечто большее, в нечто плодотворное.

– Переоденься сыщиком и проведи расследование. Расспроси его родственников, знакомых…

– Мы так мало знакомы. Мы ни с кем не общаем­ся. Он не хочет, чтобы в нашу жизнь вторгались по­ сторонние. Когда он столкнулся с моим братом, они общались через силу, мне показалось, что ему тя­жело видеть как я люблю брата. Он считает, что я всецело принадлежу ему. Знаешь, мне страшно, мне так страшно, я впервые не готовлю план побе­га, пытаюсь понять его. У меня такое впечатление, что даже мой извечный враг, всегда подрезавший мне крылья, находится на последнем издыхании, окончательно сбит с толку.

– Или просто решил не вмешиваться, пришел к выводу, что на этот раз все разрешится без его помо­щи, его нынешний соперник сам себя уничтожит.

Я смотрю на Симона и понимаю, что Кристина слегка промахнулась в выборе модели. Спокойный безмолвный цикламен меньше всего напоминал моего необузданного каменного человека.

Сдаваться я не намерена.

Пока мы не встретились, мне было так одиноко. С ним я познала настоящую близость, без которой уже не могу обходиться.

На следующий день мы пьем кофе с Валери.

– Знаешь, близость иногда подавляет личность, – говорит она.

– Ты сама поняла что сказала?

– Просто, мне кажется, ты должна больше к себе прислушиваться, прежде чем безрассудно брать всю вину на себя. Ты испытываешь наслаждение от близости, а твоя личность от этого страдает. Ты должна больше себя уважать, хватит упрекать себя во всех грехах… Подумай хорошенько… Похоже, преступница – не ты одна. Не ты одна прячешься от страшного призрака, от врага, на чей счет можно списать все свои поражения…

Я жажду его. Жажду его взгляда, возносящего меня все выше и выше, все дальше и дальше. С ним я чувствую себя королевой, мне начинает казаться, что все в моей власти.

– Пиши, – говорит он, и я пишу.

– Хорошо, – говорит он, – продолжай в том же духе, – и я продолжаю.

– Тебе нужно постричься, – говорит он, и я по­слушно расстаюсь с волосами.

– Слишком коротко, – замечает он, и я снова их отращиваю.

Он запрещает мне краситься, и я отказываюсь от красной и розовой помады, бежевого тонального крема, переливчато-каштанового контура.

– Я хочу сделать тебе пирсинг, или, может быть, татуировку, – говорит он, – пока не решил.

Я позволяю делать со своим телом все, что ему заблагорассудится.

Он говорит, что нам покорятся все вершины мира, и я мысленно вдыхаю заснеженный горный воздух.

Он говорит, только ты и я, между богом и дьяво­лом, и я принимаю поцелуи и удары, подставляю губы и все тело, доверяю ему свою судьбу.

Я больше не могу без него жить.

Еще в начале нашего романа, когда мы много разговаривали по телефону – ты звонил мне по де­сять раз на дню, чтобы поговорить о дожде, о солн­це, о прочитанных за завтраком газетах, о подроб­ностях твоей работы и твоей ко мне любви – еще тогда я сказала тебе, что у тебя часто меняется голос.

У тебя их было несколько. Один – властный, рез­кий, начальственный, таким голосом ты всегда разго­варивал, когда звонил мне с работы, где привык ко­мандовать, единолично принимать решения и гонять подчиненных, другой – нежный и чувственный, так ты разговаривал, когда звонил мне вечером, лежа в постели, и наконец, еще один – быстрый, отрывистый и невнятный, свидетельствовавший о том, что ты взволнован, оскорблен или раздосадован. В послед­нем случае ты говорил скороговоркой, проглатывал каждое второе слово, и мне приходилось переспра­шивать. Если ты не соглашался говорить четче и мед­ леннее, я старалась угадать хотя бы самый общий смысл твоих слов. Мне казалось, что ты летишь на полной скорости, будто за тобой по пятам гонится страшный враг, или тебя взяли в заложники, приста­вив к виску пистолет. Мы иногда даже ссорились из-за твоих голосов номер один и номер три. Первый был для меня слишком сухим и безличным, послед­ний – таким возбужденным, что мне становилось не по себе. Ты выходил из себя, говорил, что я преувели­чиваю, что нужно просто внимательнее слушать, или заявлял, что у меня проблемы со слухом и мне нужно лечиться.

Я легко различала эти три голоса, и каждый раз, когда ты звонил, могла определить как ты себя чув­ ствуешь: нормально, прекрасно или неважно.

В тот вечер в твоем голосе слышалась досада, ты комкал фразы.

– Что-то не так? – ласково переспросила я, слов­но говорила с заикающимся от волнения ребенком.

– Нет, нет… Все в порядке.

– У тебя грустный голос. Что-нибудь случилось? – Нет, ничего особенного, просто…

Ты колеблешься, слышно, что ты в отчаянии.

– Это так глупо… Я только что вспомнил… Завт­ра же… Я совсем забыл… Завтра День Матери, и мне придется ужинать с родителями.

День Матери! Я должна позвонить своей матери. Она придает большое значение поздравлениям с Днем Матери, именинами и Днем Рождения, ново­годним и рождественским открыткам. Она весьма щепетильна в отношении праздничных дат, и все­гда обводит в календаре все именины и дни рожде­ния. Даже когда мать на меня сердится, и мы друг с другом не разговариваем, она посылает мне клочок бумаги, чаще всего – использованный конверт или обертку, на котором ровным и четким учительским почерком выводит: «Поздравляю с Днем Рождения. Мама». Меня забавляет, как строго она придержива­ется правил хорошего тона. Она привыкла посту­пать как принято, ее этому долго и упорно учили. Ее поздравления смотрятся белым церковным одеяни­ем поверх лохмотьев. Она кривит душой, послушно следуя чувству долга, потому что такова традиция, и она, примерная мать, не может от нее отступить. Она тщательно соблюдает ритуалы, поэтому ее совесть чиста, ей не в чем себя упрекнуть.

– Значит мы не увидимся?

Я произношу эти слова легко и игриво, чтобы из­бавить тебя от тоски.