снова.
Фашист перестал всматриваться, двинулся вокруг землянки. Затянул даже какую-то унылую песню. До сих пор звучит в ушах этот глуховатый, испуганный голос. Зашла за тучу луна. И вот Кувардин сам пополз к землянке. Песня оборвалась, часовой будто всхлипнул, упал на колени, замер, уткнувшись головой в снег.
И вот они уже возле стенки, сложенной из каменных плит. У сержанта шанцевый инструмент — короткая саперная лопата.
— Трут! — командует шепотом Кувардин.
Подрыт снег под камнями, уложена в отверстие тяжелая толовая шашка, сержант принайтовил к ней конец бикфордова шнура.
Он работает с яростной быстротой. Совсем близко, отделенные от них лишь каменной стенкой, спят солдаты опорного пункта.
Боцман помнил, как, волнуясь, разжигая трут, забыл заслонить пламя спички от ветра. Мягкая снежинка влетела в сложенные лодочкой ладони. Спичка погасла, осветив на мгновение стиснутые губы сержанта.
Зажал коробок между колен, зажег трут, затлевшийся чуть видной малиновой точкой. Передал трут сержанту. По шнуру, потрескивая, побежал огонек.
— За мной! — слышится шепот Кувардина. Бежали уже не таясь, прыгая с камня на камень.
Упали плашмя за дальней скалой, смотрели на светящиеся стрелки ручных трофейных часов. Не выйдет ли кто из землянки, не затопчет ли в последнее мгновение огонь? Но дрогнули скалы, заревел воздух, взвился дымный свет. Осколки камней просвистели мимо.
— Стало быть, можешь делать зарубки, — сказал Кувардин, когда, пробежав десяток миль на хорошо смазанных лыжах по горным снегам, сделали привал в неглубокой ложбине. Сержант все еще был во власти свирепого азарта. — Что не радуешься, моряк?
— Я радуюсь, — хмуро откликнулся тогда, вспоминая тихий всхлип часового, скорчившийся на камнях силуэт. И вдруг не удержался, высказал затаенные мысли: — Уж очень ты злой, товарищ сержант. Все-таки люди живые были…
— Я не злой, я справедливый, — сказал тогда Кувардин. — У меня душа обуглилась на этой войне.
И не забыть никогда, как вдруг задрожали жесткие губы, острые глаза по-детски заблестели слезами.
— А ты знаешь, что гады мою родную деревню сожгли дотла и с тех пор ни слуху ни духу от женушки нет? Покою не буду знать, пока хоть один фашист на свете остался… И ты разве зря давал клятву, боцман?
И вот снова, как давеча, в сопках Норвегии, вспомнился заливаемый волнами «Туман», душное пламя от фашистских снарядов, поднявшийся к небу высокий темный нос тонущего корабля.
Вспомнились окровавленные лица друзей моряков, мертвый командир в изодранной осколками шинели, разорванный флаг «Тумана», тяжелое тело Пети Никонова, которого так и не донес до борта живым…
И последний шепот закадычного друга: «Ты сам спасайся, со мной не возись». И тонущие шлюпки «Тумана», залпы с немецких миноносцев, безжалостно истреблявших обессиленных пловцов. Может быть, так же расстреливали они шлюпки с моряками «Красотки Чикаго». Нет, война есть война. Не будет в сердце жалости, не закурит он трубку, пока хоть один фашист топчет родную советскую землю…
Валентин Георгиевич Людов медленно читал принятую Бородиным шифровку.
— Так, — сказал Людов, кладя шифровку в карман. Взглянул на сидевшего возле приемника радиста. — Помнится, товарищ Бородин, просили вы о зачислении вас в отряд особого назначения?
— Точно, — вскочил Бородин с табурета, устремил на Людова смелые, полные страстного ожидания глаза.
— Насчет перевода вас в отряд примем решение позже. А пока мог бы предложить вам небольшую морскую прогулку, если не будет возражений командира батареи. Приказано адмиралом немедленно отправить наших разведчиков для осмотра «Бьюти оф Чикаго». Пойдут отсюда Кувардин и Агеев на борту норвежского бота. Предупреждаю, прогулка не из легких, погода свежая, «Бьюти» потерпела аварию невдалеке от вражеских баз. Если чувствуете себя в силах, я поговорю с лейтенантом Молотковым. Может быть, сочтет возможным отпустить вас, поскольку имеется дублер.
— Чувствую себя в силах, обещаю оправдать доверие! — вытянулся Бородин.
— Но имейте в виду, никому здесь ни слова об этом предстоящем походе! Молчание — ограда мудрости, — выходя из радиорубки, сказал Людов.
Глава одиннадцатая
ОНИ УВИДЕЛИ «БЬЮТИ»
На рассвете они подняли еще один парус. Второе выгибаемое ветром крыло из латаного полотна развернулось над мерзлой палубой. Снасти натягивались как струны. Бот мчался, кренясь от быстроты.
Далеко, слева по борту, проплывали горы, как серые отвесные стены, как очертания фантастических животных, припавших к океанской воде.
К подножию гор липли клочья тумана, тяжелые и круглые, словно облака.
Черная чайка, будто острый осколок скалы, пробила слой полумглы, парила над океанской водой.
— Чайка с неба спустилась, — значит, потеплеет, — сказал Агеев. — Вишь, море лосеет.
Он стоял недалеко от штурвала, следил, хорошо ли закреплены, не слабеют ли шкоты.
Норвежец сказал, правя одной рукой, вынув изо рта прокуренную трубку:
— Ведрет вил слаа ом.
— Вот и Оле говорит, будет перемена погоды, — перевел боцман.
Чайка пронеслась над волнами, села на воду, качалась на плавно бугрящей глади.
— Как бы она купаться не стала — тогда жди ненастья, — говорил боцман. — Нет, просто отдохнуть села.
Он взглянул на Бородина.
— Следи, парень, куда она клюв повернет. Села клювом на восток, — значит, шалоник задувает. Чайка морехода не обманет: всегда держит клюв против ветра, показывает, с какой стороны дует.
Он был в благодушном настроении, стоял слегка расставив крепкие ноги, сдвинув шерстяной подшлемник со светло-бронзового лба на затылок.
Гудел и свистел ветер в снастях, прогибалась выщербленная шершавая от старости мачта.
Круглые океанские волны накатывались одна за другой, проносились мимо к далеким береговым камням.
Норвежец неподвижно стоял за рулем, чуть шевелились под клеенчатым дождевиком костлявые плечи.
— Вот уж точно, полярный край, туманами повитый, — сказал Бородин. Тоже был одет по-походному: стеганый ватный костюм, поверх ватника — непромокаемый дождевик.
Кувардин был рядом, прислонившись к рулевой рубке, кутался в намокшую от брызг плащ- палатку.
— Красиво, а мертво, — сказал Кувардин. — Горы да туманы, да льды. Кончится война, я из этого полярного края такого стрекача дам в наши белорусские леса! Не пойму, боцман, как можно на берегу такого моря всю жизнь провести.
— А знаешь, о чем думаю? — сказал Агеев.
— Думаешь, хорошо бы сейчас в кубрик на суше, чтобы не качало. Сто грамм выпить и трещечкой закусить.
— Это само собой, — мечтательно сказал боцман. — А еще думаю о другом. Мертвые это места,
