Тут не со всем можно и нужно соглашаться. Дело еще не дошло до того, чтобы безоговорочно броситься в лоно церкви – хоть римско-католической, хоть бы и православной. Сегодня разговор о невозможности религиозной нейтральности встретит резкий и аргументированный отпор. Пример: в США существует мощная религиозная группа, оказывающая ощутимое давление на нынешнюю правительственную внешнюю политику в сторону ее ужесточения: это религиозные фундаменталисты протестантского толка, так называемые южные баптисты во главе с пастором Джерри Фолвеллом. Эти люди (а их в США сейчас 70 миллионов) – безоговорочные сторонники Израиля в его конфронтации с палестинцами, арабским Востоком вообще, но видят эту конфронтацию в тонах исключительно религиозных, апокалиптически-христианских: идет, мол, последнее сражение перед Страшным судом и вторым пришествием Христа. При этом три четверти Израиля погибнет, а оставшаяся четверть провозгласит осанну Христу. Поддержка, что и говорить, провокационная, а что таится в подсознании этих союзников Израиля, лучше на свет не выводить. Можно представить, как скрежещут зубами евреи при самой мысли, что кто-то может смотреть на них как на пушечное мясо, но при этом приходится терпеть – какие ни есть, но союзники, причем влиятельные. Настоящие же профессионалы говорят, что эту войну можно выиграть только при условии полного забвения имени Бога. Крестовый поход в прямых терминах – худшее, что можно сейчас придумать.
Вопрос в том, существуют ли в недрах современной западной цивилизации имманентные резервы выживания, вне какой-либо плодоносной реакции. Ведь «Новое Средневековье» сегодня – это Усама бен Ладен и Аль Каида. Но почему именно сейчас захотелось перечитать «Волшебную гору»? Неужто мелькает в (под)сознании тут же изгоняемая мысль о возможном конце Запада?
Утешаясь, стоит вспомнить хотя бы, что прогнозы-1924 не оправдались. Запад действительно выстоял, хотя дело шло именно туда, куда указывали (а то и глядели) Т. Манн и Бердяев. Последний, например, в «Новом Средневековье» говорил об итальянском фашизме как единственно творческой в послевоенной Европе силе. С русским социализмом тоже еще очень было неясно, несмотря, а может быть, как раз в силу последовавшей в том же году смерти Ленина.
Вопрос: а были ли у кого-нибудь из тогдашних левых, притом крайне левых, мыслителей подобные мысли о пролетарском социализме как изоморфной Средневековью структуре? Бердяев, конечно, левый, но не крайне левый, и как раз в период революции его левизна несколько отступила перед иным циклом мыслей. Но можно указать на одного левого теоретика, мысль которого обладала этим качеством изоморфности Средневековью. Это, разумеется, Георг (Дьердь) Лукач, который, как известно, был в какой- то степени прообразом манновского Нафты. Нафта – это некий синтез Лукача с мыслями тогдашнего Бердяева и, конечно, самого Т. Манна, всегда видевшего эту сторону правды (см. его «Размышления аполитичного»). Интересно, что Бердяев вспомнил Лукача в одной позднейшей работе – книге «Истоки и смысл русского коммунизма», где назвал этого «венгерца, пишущего по-немецки», лучшим из современных марксистских теоретиков.
Его главное сочинение – вышедший в 1923 году сборник эссе «История и классовое сознание». Эту вещь все-таки задним числом перевели в России, и я даже видел соответствующее объявление в каталогах здешней русской книготорговли. Какое-то любопытство Лукач вызывал, но я исходил из того, что и так знаю заранее все, что он может сказать. Теперь, по нужде заглянув в американское издание 1967 года, я убедился, что был прав, но коли уж речь зашла о Нафте, то есть смысл поговорить о Лукаче.
Бердяев в упомянутой работе представил его несколько расплывчато. Он правильно написал, что у Лукача революционаризм понимается как
Конечно, здесь говорится не об эмпирической науке, а о некоем «цельном знании» – философии или идеологии. Лукач сумел доказать необходимость для правильного понимания марксизма постоянной памяти о Гегеле. Маркса нельзя понимать исключительно в смысле экономического фатализма, предетерминированности истории формами производства, Гегель для него гораздо важнее, Гегеля гораздо больше в Марксе, чем сам Маркс говорил об этом. А у Гегеля понятие всеобщности связано с главным определением диалектики: это процесс, в котором всеобщее отвергает формы конечного. Поэтому истины нет в конечном, в эмпирическом субъекте, в индивидууме. Истина конкретна, говорил Гегель, но на его языке конкретное означает всеобщее, а отдельное, конечное – это абстрактное. Науки об эмпирическом мире в этом смысле могут быть только абстрактными, их методология специальна, она выделяет условно изолированные фрагменты бытия, а фрагментарность, выделенность, нецелостность и есть абстрактное. Вот это все время помнит Лукач, поэтому словосочетание «пролетарская наука», под которой подразумевается знание о целостном мире, неточно (может быть, это неточность английского перевода). Пролетариат у Лукача, становящийся субъектом подлинного философского познания (по Энгельсу: немецкий пролетариат как наследник немецкой классической философии), – это не субъект-индивид, а субъект-тотальность. Индивид всегда и только буржуазен, это продукт частной собственности, отсюда связанность классической философии субъект-объектными моделями. Познание же у Лукача понимается не как теоретическое созерцание, а как переделка мира. И это даже не только и не столько «Тезисы о Фейербахе», сколько память об основной посылке трансцендентальной философии: познание равно творению. Пролетариат выступает не просто гносеологическим субъектом (иллюзорная возгонка буржуазного индивидуализма, оторванного от источников бытия), а Творцом, которому открыта, которым создается вещь-в-себе исторического процесса.
Это социологическая интерпретация философской классики, переворачивание Гегеля, произведенное Марксом, но растолкованное Лукачем: пролетариат тотален как субъект, ибо он стоит вне – читай: выше – конечных форм познания и бытия, детерминированных положением людей в классовом обществе. Классовый человек – частичный, абстрактный человек. Классовая принадлежность искажает представления о мире, связывает человека с его социальным статусом; но пролетариат свободен от этих искажений именно потому, что он в классовом обществе – пария. Ему и откроется истина революционной – целостной, тотальной – переделки мира. Между прочим, та же мысль о пролетариате как субъекте истинного познания, свободном от порабощающих влияний собственности, развита была молодым Бердяевым в его марксистский период, в первой его книге «Субъективизм и индивидуализм в общественной философии».
В общем, наука эта нехитрая, и в мое время все вышесказанное знал любой хороший студент философского факультета – потому что хорошие преподаватели именно так подносили Маркса. При этом о Лукаче и звука не было (как и о доморощенном Богданове, у которого много сходного). Во времена «оттепели» в СССР нашелся собственный Лукач – Э. Ильенков, издавший книгу «Диалектика абстрактного и конкретного в «Капитале» Маркса». У него было совершенно лукачианское понимание Маркса, даже и
