No, thanks!!
...а как меняется настроение – прямо как у шизофреника. Только стало не по себе, только-только начинает осознаваться пагубность – так опять моя наяда идёт на помощь, туманит мозги...
И куда ведёшь ты меня, Светик, на сей раз – в этом большеватом на тебе купальнике, по висящей жаре, еле переставляя ножки на своих платформах?.. Надоело нам всё – и мячик, и бадминтон, и золотистый пляж Макрониссос, и откуда тоска такая варёная... Пробираемся мы через какое-то огороженное древнеримское кладбище (?!!) на наш официальный пляж, на «домовский» – там хоть водоросли и ракушки, понырять можно. По пути все камешки Светик перебирает, большие-маленькие отодвигает – в надежде найти ящерок. Конечно же, их там нет! Какая придурка-ящерица захочет в таком пекле сидеть, пусть даже и под могильным камнем!.. Ан нет – радостный вопль таки оглашает пустыню, и целый варанчик, спасаясь, шебуршит по гальке. Рома, быстрей её на камеру!.. – да где там. Рома пытается прочесть латинскую эпитафию: это надо – II век до н. э.!
На море полный штиль и сумасшедший закат в полнеба. Здесь вода свежее, и мы плюхаемся, и обновляемся, и заплываем наперегонки. (Знаете – это ощущение, когда уже почти никого на пляже, а ты ещё счастлив с морем, и впереди обещает вечер?!) И под водой красиво: поколыхивается синеватый мох на валунах, уходит таинственно глубина, россыпи разноцветных ракушек... Света надевает маску, и ныряет, и взахлёб отчитывается об улове: только перламутровые – целых двенадцать! Снимает с себя верх, ссыпает в него ракушки, перевязывает, кидает на берег. Заодно снимает низ: помнишь – ты хотел?..
Хотел. Возбуждение в воде особенное. Полная, непривычная между ног свобода. Вода, как вакуум, втягивает в себя освобождённый конец. Света в маске под водою проделывает эксперимент. Счастливая, чуть не задохнувшись, выныривает: получается! Обцеловываю мокрое лицо, переворачиваю невесомое тельце, вхожу под белый треугольник, шлёп-шлёп, а вон метрах в ста люди, смотрят, а нам всё равно, шлёп-шлёп, она сильно загорела и спина уже лезет, шлёп-шлёп, какая ласковая кожа, шлёп-шлёп, Ромик, а так прикольно, шлёп-шлёп, быстрее бы, шлёп-шлёп. Ой, погоди, устала – она соскакивает, опускает маску, набирает воздуха... и новая пригоршня ракушек летит на песок. Она ныряет беспрестанно, сверкая белым треугольничком, она вроде как ловит ракушки, но подплывёт то сзади, то снизу, и весь смысл в том, чтоб я не угадал внезапного момента зудящей лёгкости конца... Вдруг вынырнула и села на меня, обхватив бёдра, разгорячённая и запыхавшаяся, шлёп-шлёп, а я смотрю на горизонт, шлёп-шлёп, и я смотрю в её прикрытые глаза, шлёп-шлёп, и совсем вниз, шлёп-шлёп, и что-то вдруг нехорошо, шлёп-шлёп, что не видать конца нигде...
– Й-й-яман-н! Ты мне должен два паунда!
– ...?
– Ну... за то, что я – ребёнок!
Я хохочу. Что такое смех? Маленький моментальный слепок счастья. И я хохочу. Поощряю непосредственность. Игровой момент.
Мы в сувенирной лавке, в лобби. На два сэкономленные фунта набираем бусиков, браслетов и колечек – всего фунтов на сорок. Светик идёт, очарованная своей рукой – то есть, руки-то не видно. Хорошо, пока не бриллианты. Как просто сделать ребёнка счастливым.
Мы шагаем мимо рецепционистов. Что-то ухмыляются они себе в тряпочку, на нас поглядывая. Вчера спросили у неё шёпотом: а кто это, собственно – Рома?.. – Май фьюче хазбанд, гордо ответила Света.
Мы в туалете – в женском. «Ну Ромик, постой просто рядом, а то там какой-то чел опять, его так-то не видно, но я знаю, что он там, я знаю, что ему нужна я!..» (Всюду, всюду Пиздерман.)
Мы лениво спускаемся к воде. Времени час. Вместо раннего, депрессивного завтрака давно уже приспособились брать в баре пиццу и картофель-фри. Углеводы для меня сомнительные, но лучше, чем ничего.
...а гложет, ой как гложет подспудно жалость к мышечным волокнам – разбухшие и привыкшие к обхождению, стосковались они по настоящему белку, по нагрузке... А что могу я им дать – жирки да продукты алкогольного распада? Одно утешает: доверчивы они и покладисты, не будут сразу бунтовать и сохнуть. (Да, огромная инерция у процессов...)
Но давай-ка, Светик, пройдём всё-таки через спортзал. (Для совести хорошо.) Я сейчас, правда, не для рекордов... Слава богу – он тоже: пара свистящих тренажёров, окосевшая штанга, ржавые гантели в отключке... Светик тут же прыгает на велосипед. Велосипед – фигня, Светик. Вот приедем – будет тебе программа. – Какая ещё программа? – Антицеллюлитная. Что, забыла? – А. У меня и так всё нормально...
Еле подбираю разномастные диски, нанизываю скрипучее железо на гриф. (Ну же – два подхода на грудь, говорю я себе.) Сто кило – ни то, ни сё. Жму на шесть – еле-еле. (Голодные волокна зашевелились, пооткрывали рты... Спите спокойно, дохлики.) Света округляет глаза: сколько?.. Сто-о?! Пытается потрогать – одной рукой. Уважение вспыхивает с новой силой.
...как же ведёшься ты на внешнее, маленькая женщина моя.
Непутёво и бестело, как слепая гусеница, ползёт медовая неделя, стекает безвольно вниз по краешку моего нового листа. Вот вроде мы – глаза в глаза, а недотягивает интенсивность наших взглядов, и не сливаются они, не образуют то, что держится, пульсирует чудесной сферой между – и рассыпается оно без сил, чтобы явиться так же, ненароком, мимолётной дымкой – Бог знает теперь когда.
...а было, было ведь нечто, но было вначале, когда я горел, горел по-взрослому – и зажёг и её, не мог не зажечь. И отвечала она, как умела, потому что хотела попробовать детские свои возможности. Чувствовала от меня что-то совсем новое – потому и подыгрывала тактично, в её неуловимой лёгкой манере, которой я так пленялся, зная прекрасно, что нет там той глубины и быть не может... Но топил себя дальше в своём же омуте, пока и на самом деле почти не уверовал в то, что вызовет по меньшей мере здоровую улыбку на твоих, читатель, устах.
Теперь мой костёр подугас. (Зачем пожар – огонь мой вечен.)
А в ней за моих три месяца прошло лет пять – возраст такой. (Сколько можно играться.) А Ромик?.. – Да вот он, никуда не денется.
Так скажет психоаналитик. И ещё много, много чего очевидного. (А может быть – вовсе не бесспорного. Парадоксального даже.)
И короче – давно пора бы поставить точку. (В любом месте.)
Но я-то, я-то ещё жив. И кто со мной – тот дойдёт до конца нашей тривиальной истории, и да откроются тому – со мною вместе – небеса обетованные.
А пока, значит, лежу я на пляжу и на Светика гляжу. Уже минут пятнадцать как пытается она оседлать свою строптивую, неудобную «казатку». Та возносится над водою своим большим, пустым и скользким телом, сбрасывая обиженную наездницу...
Ключик, заветный, где ты?
Динамику в нашу жизнь всё-таки привносят экскурсии. Раннее утро – серьёзная проверка мужских качеств. Делая неимоверное над собой усилие, стараюсь я казаться бодрым и активным – и задаю всему вокруг тот необходимый импульс, без которого опять бездарно валялись бы мы в номере до часу. Пять минут от подъёма до отправления расписаны у меня по секундам – собрать сумку, слетать на завтрак за бутербродами... У Светы одна задача: продрать глаза и почистить зубы.
Первая мысль, наваливающаяся тяжело, когда ты уже на борту катера: и какого чёрта. Эта нехитрая мысль усугубляется и переходит в сложное, комплексное чувство вины при виде неприкаянного Светиного силуэта, потухшего взгляда в пол. Тогда надо всего-то: тихонько спуститься на нижнюю палубу, найти, где бар, и взять джин-тоник. (А лучше – двойной.)
И станете вы свидетелем преображения. Выноса откуда-то по Светиной просьбе клетки с тремя попугаями – под папуасский танец заказчицы, умопомрачительных её улыбок (в самое сердце), небывалой смелости позирования перед камерой и Бог знает, чего ещё. И легко, и свободно станет тогда у вас на душе.
Между тем музыка из динамиков вполне соответствует взыгравшей лёгкости и свободе: это же почти Таркан! (Да простят мне киприоты.) Сердце переполняется звуками... Но! Как сообщить вдруг нахлынувшую
