время лез на рожон. В живописи он разбирался плохо, но был непримирим. Каждый имеет право отстаивать собственное мнение, не так ли?
При этом Мещеряк не переставал дивиться терпению и выдержке Кубова. Тот продолжал спорить спокойно. В его голосе не было ни раздражения, ни обидной снисходительности. Мещеряк как–то мельком слышал о студии имени Грекова и теперь, узнав, что Кубов к ней причастен, что вся его жизнь связана с армией, уже не удивлялся его военной выдержке и сдержанности. Этот человек любил гное дело, был уверен в себе, хотя и не склонен был переоценивать свои скромные способности.
Заметив, что Кубов притомился, Мещеряк решил уступить. Конечно, художнику лучше знать, с чем едят это самое «искусство». Мещеряк закрыл глаза и задремал. Очнулся он от голоса Егоркина, который бодро возвестил:
— Вот она, Москва–матушка!..
Вдали за пятистенными избами виднелись высокие каменные дома.
Шоссе было перегорожено противотанковыми ежами. Дома стояли хмуро, молчаливо. Окна были крест–накрест заклеены бумажными полосками, а витрины заложены мешками с песком. У подъездов дежурили суровые женщины в темных рабочих ватниках с противогазными сумками через плечо.
Художник Кубов жил в Замоскворечье в небольшом деревянном флигельке, стоявшем в глубине двора. Он был потомственным москвичом, отлично знал город и вызвался показать Егоркину дорогу. Они проехали через Москву–реку, свернули на Садовое кольцо, а потом на улицу Горького.
Машин было мало. На тротуарах лежали сугробы неубранного снега.
Прижимаясь лицом к боковому стеклу, Мещеряк с трудом узнавал улицы и площади, по которым бродил когда–то. Зимняя Москва с ее стылым военным бытом мало походила на залитую солнцем довоенную столицу с ее звонкими трамваями, переполненными троллейбусами, пестротой площадей и молодым весельем, царившем в парке культуры и отдыха. А Нечаевым, который видел Москву впервые, владела радость узнавания. Это чувство всегда острее у тех людей, которые мало путешествовали в своей жизни. Что откроется вон за тем поворотом? Где окончится эта широкая просторная улица? А как раньше выглядели витрины магазинов, обшитые досками и обложенные мешками с песком. Нечаев всматривался в дома, в прохожих и силился представить себе, какой была та мирная Москва, которой он не знал. И тут же ему подумалось, что до войны она во всяком случае не была бездетной, как сейчас, и не такой безголосой, боящейся огней и смеха.
Мысленно он выругал себя за то, что не удосужился побывать в столице до войны. Все откладывал: еще успеется. После школы многие ребята, поднакопив деньжат, ездили кто в Москву, а кто в Ленинград или Тбилиси, а он сиднем сидел в своей Одессе, которая казалась ему лучшим городом мира. И вот — прогавил…
Девушка–регулировщица в кокетливой смушковой кубанке взмахнула флажком, Егоркин притормозил, и Нечаев увидел памятник Пушкину, стоявший на Тверском бульваре. В отличие от других памятников, он ничем не был укрыт. Бронзовый Пушкин с непокрытой головой как бы бросал вызов вражеским самолетам. Он не был похож на того задумчивого опального поэта, который стоял в Одессе на Приморском бульваре, он был величественнее и человечнее. А за ним в сером зимнем небе маячили аэростаты воздушного заграждения.
На Красной площади Егоркин уже сам затормозил. У него возникло такое ощущение, словно он уже бывал на ней и не раз. Зубчатые стены Кремля, строгий гранит Мавзолея, заснеженные ели… Они были знакомы с детства по кинофильмам и фотографиям. Где–то здесь должен был стоять и памятник Минину и Пожарскому, ополченцам старой Руси, но Егоркин почему–то никак не мог его углядеть.
— Там он… — Кубов махнул рукой. — Заложен мешками с песком.
От Мавзолея молодцевато прошагали часовые — там сменили караул. Егоркин проводил часовых завистливым взглядом. Вот это строевая подготовочка!.. Таким же завистливым взглядом проводил он и конный патруль, измеривший притихшую площадь из конца в конец — приглушенный снегом цокот копыт по брусчатке отозвался в его стесненном сердце?
Ранние зимние сумерки приглушили и без того неяркие краски этого дня. Мещеряк обратил внимание на то, что циферблат часов на Спасской башне уже не подсвечивают, как это было раньше, а потом увидел, что рубиновые кремлевские звезды замазаны защитной краской. Да и с кремлевской стены еще не смыли фальшивые окна и деревья, которые, видать, намалевали для того, чтобы сбить с толку фашистских налетчиков.
Но Кремль оставался Кремлем: услышав знакомый перезвон, Мещеряк несказанно обрадовался. Кремлевские куранты были живы. Мелодичные удары один за другим падали в тишину, и Мещеряку подумалось, что их в эту минуту слышит весь мир. Их ловят штабные радисты в холодных землянках, в них вслушиваются припавшие к наушникам партизаны. И далеко–далеко, за рубежом, люди тоже, затаив дыхание, прислушиваются к ровному, спокойному сердцебиению Москвы.
С зубцов кремлевской стены ветер сметал снег, и было такое чувство, словно из узких бойниц неприступной крепости выходит пороховой дым.
— А теперь куда? — спросил Егоркин.
— Прямо, — ответил Кубов.
Они снова проехали по мосту через замерзшую Москву–реку и втиснулись в бревенчатую тесноту переулков Замоскворечья с их патриархальной тишиной, геранями и кисейными занавесочками на окнах. Подняв руку, Виталий Галактионович произнес:
— Здесь!..
Когда Егоркин помог ему перетащить весь скарб через темный захламленный двор, Кубов вернулся к машине и, протянув Мещеряку руку, поблагодарил его. Потом он простился с Нечаевым и обнял Игорька.
— Виталий Галактионович… — пробормотал Игорек. — А когда мы увидимся? Можно, я завтра…
— Ко мне? — Кубов выпрямился. — Ну разумеется. Буду рад. А ты не заблудишься? Москва знаешь какая…
— Я его привезу, — пообещал Егоркин.
— Тогда другое дело, — сказал Кубов. — Но завтра… Боюсь, что я буду занят. Лучше послезавтра. Приходи пораньше, позавтракаем вместе, поработаем…
Потом, растолковав Егоркину, как ему проехать на Каляевскую, Кубов помахал всем рукой и скрылся в дверях.
— Это, должно быть, и есть пятый номер, — сказал Мещеряк.
Дом был огромен. Высокий и темный, он казался нежилым. Егоркин завел машину во двор и заглушил мотор.
Лифт не работал, и Мещеряк стал подниматься но узкой лестнице на третий этаж, машинально отсчитывая ступеньку за ступенькой. Следом за ним шли Игорек и Нечаев. Нагруженный канистрами и вещмешками, Егоркин плелся последним.
Открыв ключами одностворчатую дверь, Мещеряк очутился в тесной передней.
В квартире было холодно, постыло. Голые кровати, пустые шкафы, пылище… Только на стенах сохранились фотографии и картины, напоминавшие о тех днях, когда квартира была жилой и веселой, полнилась голосами, звоном посуды, шорохом одежды.
— Располагайтесь, — сказал Мещеряк.
Впрочем, он мог этого и не сказать. Покамест он осматривал комнаты, Егоркин не терял времени даром. Он сразу же протопал на кухню и, развязав свой тяжелый «сидор», вывалил его содержимое на стол. Потом, обнюхав почему–то каждую банку, каждую краюху хлеба, достал трофейную спиртовку и пристроил ее на широком подоконнике. В кухне, правда, была четырехконфорная газовая плита, но Егоркин видел ее впервые и не знал, для чего она там поставлена. Иное дело сухой немецкий спирт! С ним Егоркин умел обращаться. Чиркнул спичкой — и он уже горит тихим синим пламенем.
В дело пошли и концентраты, и сало. На черной сковороде бодро зафыркало, зашкварчало, и в кухне запахло так щекотно, что Нечаева взяло нетерпение. В предвкушении сытного ужина он потер руки.
Зато Игорек безучастно наблюдал за колдовством Егоркина. У мальчишки было такое постное лицо, словно все то, что происходило вокруг него, его не касалось. Он все еще не мог свыкнуться с мыслью, что должен начать какую–то «новую жизнь», которая заранее казалась ему бессмысленной. Подчиняться
