угадывалась далекая и незримая еще голубизна. Ризаев заявил, что к полудню небо очистится и снова станет жарко. И точно, вскоре день повеселел.
И жизнь в пустыне с приходом солнца сразу оживилась. Испуганные шумом мотора, повыскакивали из своих норок песчанки и суслики. На песке замелькали искорки ящериц. Когда же повстречался грузовик — старый, помятый и серый от пыли, громыхавший на ходу всеми своими цепями и разболтанными бортами, — оба водителя, и Садыков, и тот, другой, — затормозили, чтобы перекинуться по обычаю пустыни, словом.
У Мещеряка, сидевшего рядом с Садыковым, было такое чувство, словно вот–вот на гребне одного из барханов появится всадник. Тот будет прямо сидеть в седле на тонконогом жеребце и к его седлу будет приторочен корук — длинный шест с волосяным арканом. Когда всадник настигнет врага, он ловко набросит корук ему на шею, стащит с седла и с позором поволочит его по земле. Ведь именно так всегда поступали басмачи.
Но тут же Мещеряк подумал о том, что времена изменились, и люди Ачил–бека вряд ли станут пользоваться таким устаревшим оружием. У них теперь наверняка были и немецкие «шмайсеры», и парабеллумы, которые куда лучше маузеров времен гражданской войны, и что вместо того, чтобы с гиком, свистом и криками «Алла!..» скакать по пустыне, они постараются действовать исподтишка. А если нет, то он, Мещеряк, ни черта не понимает в этом деле и ему надобно срочно менять профессию…
Вместо всадника Мещеряк увидел на гребне бархана одинокого верблюда. Тот стоял, расставив ноги треугольником. Потом Мещеряк увидел еще одного, второго, третьего…
Пески неожиданно кончились, — впереди расстилался слепящий такыр.
Стала видна и кибитка, черневшая у кромки песков. Вокруг нее тоже стояли в задумчивом оцепенении одногорбые верблюды. Были они все облезлые, с вылинявшей шерстью, и казались старыми, немощными, напоминая городскому жителю пыльные, выброшенные на чердак кушетки, из которых торчат пружины и клочья серой паты. Но верблюды были живыми, они двигались.
В тени возле кибитки лежали две здоровенные местные овчарки с грязно–белой курчавой шерстью. Их бока тяжело ходили от жары, из разинутых пастей вываливались влажные, арбузно–малиновые языки. А в самой кибитке пахло бараньей шерстью, дымом и кислым молоком. Туда сквозь прорехи в крыше проникали лучи солнца.
На кошме стояли пустые миски. Людей в кибитке но было.
— Ты что, сбился с пути? — напрямик спросил Мещеряк Садыкова.
— Нет, хотел набрать воды, чтобы залить в радиатор, — ответил Садыков.
— Тогда поехали, — Мещеряк уселся на переднее сидение «газика».
И машина снова понеслась по такыру на предельной скорости. Жаркий ветер, завихряясь, врывался в нее, кидал в лицо душную солоноватую пыль. Небо слепило глаза; даль, воспаленная зноем, дрожала, и над краем земли плавал слабый миражик — какие–то кустики, деревья, светлая полоска воды…
Но вскоре выяснилось, что это не мираж. Впереди была Хива.
Хотя от аэродрома до города было каких–нибудь пять–шесть километров, Мещеряк попал в Хиву лишь на четвертый день после приезда. В то время ему было не до памятников старины — пусть и таких, за одну возможность поглазеть на которые люди были когда–то готовы отдать мешки золота.
Аэродром, на который привез Мещеряка Садыков, был таким, каким Мещеряк и представлял его себе. Несколько домиков, «колбаса» на мачте, поле в выбоинах… Возле одного из домиков, в котором помещались мастерские, стоял Двухместный самолет У–2.
Иногда, правда, на этом аэродроме садились и транспортные «Дугласы», прилетавшие из Ташкента, но это случалось не так уж часто.
Все разместились в одном домике, по четыре человека в комнате.
Первые дни ушли на подготовку к основным работам. Расторопный майор привез сотню лопат и кетменей, раздобыл где–то полевую армейскую кухню. Вскоре на аэродром потянулись полуторки с ящиками вермишели и макарон. Один из подполковников оказался военным инженером по специальности и взял на себя руководство земляными работами, а второй — охрану «объекта». Ризаеву же предстояло быть и прорабом, и переводчиком одновременно.
Рабочие с хлопкоочистительного завода должны были вот–вот прибыть. Директор скрепя сердце выделил в распоряжение Мещеряка тридцать семь человек. Получив список, Мещеряк послал Ризаева в Хиву договориться с местным фотографом об изготовлении фотокарточек для пропусков, и Ризаев привез из города базарного фотографа с красным деревянным ящиком на треноге, специалиста по пятиминутным «моментальным» снимкам. То был одноногий старикашка с жесткими седыми усами.
После этого Мещеряк решил отправиться на рекогносцировку, побывать в соседних кишлаках. С какой стороны им может грозить опасность?.. Аэродром был как на ладони, и Мещеряк все время ловил себя на том, что ждет неожиданного удара. Рассуждая логично, им ничто не угрожало. Но разум, как известно, не всегда управляет нашими чувствами.
Именно по этой причине Мещеряк решил посмотреть, что же делается вокруг.
— Мне с вами поехать? — спросил Ризаев. — Все–таки…
Мещеряк понимал, что старший лейтенант прав. И тем не менее, пересилив себя, он ответил, что поедет сам. Согласиться с Ризаевым — значило признать, что вся их затея никуда не годится и заранее обречена на провал. Но этого не могло быть. Он, Мещеряк, был для басмачей слишком незначительной добычей.
— Возьмите хоть автомат, — сказал Ризаев.
— Ладно, — Мещеряк положил автомат на заднее сидение «газика». Вряд ли он ему пригодится.
Садыков рванул с места.
Перед ними лежало ровное плато. Тусклая и однообразная равнина, поросшая редкой невысокой растительностью. Блеклость травы и кустарников наводила уныние. Под колесами машины покорно умирали выгоревшие травинки карабаша.
Потом «газик» долго шел по голым барханам. Теперь он двигался тяжело, его колеса буксовали на подъемах, прокручиваясь с длинным свистом. Все, сели!.. Садыков дал задний ход и попробовал взять бархан с разгона. Не вышло!.. После четвертой попытки, признав свое поражение, парень выключил мотор, бесшумно съехал вниз, вылез из машины и стал откручивать привязанные сзади узкие деревянные бревна, так называемые «шалманы». Без таких «шалманов» ни один здешний шофер не отправится в путь.
В пустыне, как обычно, было ветрено. Там, где пески едва зеленели, паслись отары. Мещеряк глядел на застывшую наветренную рябь, покрывавшую склоны барханов, и думал о том, что опи похожи на огромные раковины.
Кишлаки, в которые они заезжали, были тихими и сонными. Мужчин в них почти не было, одни женщины, старики и дети. Садыков, разговаривавший с ними и расспрашивавший у них дорогу, сказал Мещеряку, что чужаков здесь не было. Иногда появлялись казахи–кочевники — и только.
А ведь Ачил–бек со своими головорезами был где–то рядом.
Прошел еще час, другой… На этот раз «газик» остановился возле двух низеньких глинобитных домиков с плоскими крышами. Колодец!.. Вокруг него было голо, вся растительность выбита скотом, который пригоняли сюда на водопой. В таком домике всегда найдется постель, топливо и один–два скорпиончика, прилепившиеся к притолоке. Но Мещеряк приказал ехать дальше.
К вечеру жара стала спадать. Только в зените небо все еще оставалось ясным и голубым. На востоке оно потускнело и подернулось дымкой. На ровной и твердой, как асфальт, поверхности сухого такыра почти незаметной была автомобильная колея.
И вдруг начало быстро темнеть. На западе померкла светлая полоса, и в синем густеющем небе заблистали первые звезды. Теперь, когда стемнело, Садыков часто нагибался, то и дело останавливал машину и отыскивал след. Когда он нагибался, то казалось, будто он обнюхивает землю.
— Останови, — приказал Мещеряк. — Заночуем.
Они разожгли костер. Сухой саксаульник быстро, торопливо взялся огнем. Пламя вспыхнуло, взметнулось, запахло едким дымом.
Садыков, сидя на корточках, деловито подкладывал в костер узловатые сучья саксаула и сухие стебли джейраньей травы. Теперь он еще больше был похож на мексиканского ковбоя. Он действовал умело, споро, и кос rep сразу расцвел, зеленое, лиловое, алое пламя костра нежно одевало чайник, а Мещеряк и
