Он носил синий костюм и производил прекрасное впечатление своими волнистыми черными волосами, похожими, по словам Хильды, на вороново крыло, ясными синими глазами и розово-белой кожей. Он не вполне разбирался в том, что происходило, но вскоре стал понимать, кого мистер Купер действительно хочет видеть, а кого нужно просто водить за нос. Потом, когда он и мистер Купер оставались вдвоем, мистер Купер доставал бутылку амонтильядо, наливал себе и ему по стакану, и садился в глубокое кожаное кресло, и тер себе лоб ладонью, словно хотел выкинуть политику из головы, и начинал говорить о литературе и девяностых годах и как бы ему хотелось опять быть молодым. Подразумевалось, что он даст Дику деньги на Гарвардский университет.
Только что Дик осенью вернулся в школу, как получил телеграмму от матери: «Возвращайся немедленно, дорогой, твой несчастный отец скончался». Он не очень расстроился, ему скорее было стыдно, и он боялся встретиться с кем-нибудь из учителей или товарищей, чтобы они не задавали ему разные вопросы. На станции он никак не мог дождаться поезда. Была суббота, и на вокзале было несколько его товарищей по классу. В ожидании поезда он думал только об одном – как бы не столкнуться с кем-нибудь из них. Он сидел выпрямившись на своей скамейке в пустом вагоне и глядел на красно-бурые октябрьские холмы, сжимаясь от страха – не дай Бог, кто-нибудь с ним заговорит. Он облегченно вздохнул, выйдя с Большого Центрального вокзала на шумные нью-йоркские улицы, где его никто не знал и где он никого не знал. Сидя на пароме, он чувствовал себя счастливым и готовым на любую авантюру. Он с ужасом думал о необходимости ехать домой и нарочно пропустил первый поезд в Трентон. Он зашел в буфет Пенсильванского вокзала, съел печеных устриц и сладкого маису и потребовал стакан хереса, хотя и побаивался, что негр-официант не подаст ему спиртного. Он долго сидел в буфете, читал «Светскую жизнь» и пил херес, чувствуя себя светским мужчиной и путешественником, но его ни на минуту не покидала мысль о том человеке, о его дрожащем, бледном, измученном лице и как он тогда плелся по лестнице. Ресторан постепенно пустел. Официанту, пожалуй, кажется смешным, что он так долго сидит. Он уплатил но счету и, прежде чем успел собраться с мыслями, уже сидел в трентонском поезде.
У тети Беатрисы все выглядело и пахло по-старому. Мама лежала на кровати, шторы были опущены, и на лбу у нее был платок, пропитанный одеколоном. Она показала ему фотографию, полученную из Гаваны, – ссохшийся человек, летний костюм и панама казались на нем слишком широкими. Он служил писцом в консульстве и оставил в ее пользу десятитысячную страховую премию. Во время разговора появился Генри с озабоченным и сердитым лицом. Братья вышли на задний двор и закурили. Генри сказал, что перевезет маму к себе в Филадельфию, надо избавить ее от грызни тети Беатрисы и этого проклятого пансиона. Он хотел, чтобы Дик поехал с ним и поступил в Филадельфийский университет. Дик сказал – нет, он поступит в Гарвард. Генри спросил, откуда он достанет деньги. Дик сказал, что устроится, ему не нужно ни гроша из этой проклятой премии. Генри сказал, что и он не прикоснется к этим деньгам – деньги принадлежат маме, и они пошли обратно, готовые дать друг другу по морде. Все же у Дика стало легче на душе, можно будет рассказать товарищам по школе, что отец был консулом в Гаване и умер от тропической лихорадки.
Все лето Дик служил у мистера Купера и получал двадцать пять долларов в неделю; он составлял проект для художественного музея, который тот намеревался основать в Джерси-Сити, и посвятил мистеру Куперу стихотворный перевод Горациевой оды «Меценату», сделанный им при помощи подстрочника. Мистер Купер был так растроган, что подарил ему тысячу долларов на учение в университете; чтобы соблюсти форму и чтобы Дик чувствовал ответственность, он выписал на эту сумму вексель сроком на пять лет из четырех процентов годовых.
Он провел две недели каникул у супругов Терлоу в Бей-Хеде. Он еле усидел в поезде, до того ему хотелось поскорее увидеть Хильду, но все вышло не так, как он думал. Эдвин был уже не таким белесым и робким, как прежде; его назначили помощником настоятеля богатой церкви на Лонг-Айленде, и его волновало только одно – часть прихожан против англиканской обрядности и слышать не хочет ни о пении, ни о ладане. Он утешался тем, что ему позволили по крайней мере зажигать свечи в алтаре. Хильда тоже изменилась. Дик расстроился, заметив, что за ужином она и Эдвин держались за руки. Когда они остались одни, она сказала ему, что она и Эдвин теперь очень счастливы и что у нее будет ребенок, а что было, то прошло. Дик шагал взад и вперед и ерошил волосы и туманно говорил про смерть и про муки ада и что он решил, чем скорее, тем лучше, провалиться в преисподнюю, но Хильда только рассмеялась и сказала, чтобы он не валял дурака, что он красивый и привлекательный мальчик и найдет сотню прелестных девушек, которые будут добиваться его любви. До того как он уехал, у них был длинный разговор о религии, и Дик сказал им, бросив горящий взгляд на Хильду, что он потерял веру и отныне верит только в Пана и Вакха – древних богов сладострастия и вина. Эдвин был прямо-таки огорошен, но Хильда сказала, что все это вздор и болезни роста. Уехав, он написал весьма туманную поэму со множеством античных имен, которую назвал «К обыкновенной проститутке» и послал Хильде с припиской, что намерен посвятить свою жизнь Красоте и Греху.
У Дика была переэкзаменовка по геометрии, по которой он провалился весной, и еще один дополнительный экзамен по латыни, так как он хотел получить по латыни высший балл; поэтому он приехал в Кембридж за неделю до начала занятий. На Южном вокзале он сдал чемоданы транспортной компании, а сам сел в поезд подземной дороги. На нем был новый серый костюм, на голове – новая серая фетровая шляпа, и он все время боялся потерять чек на Кембриджский банк, лежавший у него в кармане. Когда поезд вышел из туннеля и понесся по мосту, мелькающие краснокирпичные дома Бостона и Капитолий штата с золотым куполом за сине-серыми водами реки Чарлз напомнили ему те чужие страны, о которых он мечтал о Хильдой. Кендел-сквер… Сентрал-сквер… Гарвард-сквер. Поезд остановился, нужно было сходить. Когда он увидел щит с надписью «В университет», по спине у него побежали мурашки. Он и двух часов не пробыл в Кембридже, а уже заметил, что шляпе его следовало бы быть не серой, а коричневой, и не новой, а старой и что он совершил непростительную ошибку – первокурсник не должен был селиться в университетском общежитии.
Может быть, именно потому, что он жил в университетском общежитии, он познакомился с людьми, с которыми не следовало знакомиться, – с двумя-тремя евреями-социалистами с первого курса юридического факультета, с окончившим университет молодым человеком со Среднего Запада, сдавшим экзамен на доктора философии, с неким юношей из Дорчестера – приверженцем ХАМЛ, каждое утро ходившим в церковь. Вместе с прочими первокурсниками он занимался греблей, но не вошел ни в одну команду и три раза в неделю греб один в ялике. Ребята, с которыми он встречался на лодочной станции, были с ним вполне любезны, но большинство из них жили на Золотом пляже либо в Беке, и все разговоры между ними ограничивались «привет» и «пока». Он ходил на все футбольные матчи, и мальчишники, и пивные вечера, но непременно попадал туда вместе с кем-нибудь из своих приятелей – евреев или бывших студентов, и поэтому никак не мог познакомиться с действительно стоящими людьми.
Однажды весной в воскресное утро он столкнулся в клубе с Фредди Уиглсуорсом – оба они шли завтракать; они сели за один столик. Фредди, старый товарищ Дика по Кенту, был уже на предпоследнем курсе. Он спросил Дика, что он поделывает и с кем встречается, и, по-видимому, пришел в ужас от того, что услышал.
– Дорогой мой мальчик, – сказал он, – теперь у тебя один выход – попытаться попасть в «Ежемесячник» или в «Адвокат»… Не думаю, чтобы тебе подошло «Злодеяние», как по-твоему?
– Я сам хотел разослать по журналам кое-что из моих вещей, но только у меня духу не хватает.
– Как жалко, что мы не встретились – прошлой осенью… Мы же с тобой все-таки старые товарищи, я должен был бы поначалу все тебе объяснить. Разве тебе никто не говорил, что в университетском общежитии живут только старшие курсы? – Скорбно покачав головой, Фредди выпил кофе.
Потом они пошли в комнату Дика, и Дик прочел несколько своих стихотворений вслух.
– Ну что ж, по-моему, не так плохо, – сказал Уиглсуорс, попыхивая сигаретой. – Чуточку слишком пышно, я бы сказал… Дай несколько штук перепечатать на машинке, я их отнесу Р.-Дж. Давай встретимся в понедельник на той неделе в восемь часов в клубе и пойдем вместе к Копи… Ну пока, мне пора.
Когда он ушел, Дик зашагал по комнате, сердце сильно стучало. Хотелось поговорить с кем-нибудь, но ему надоели все его кембриджские знакомые, поэтому он сел за стол и написал Хильде и Эдвину длинное письмо со стихотворными вставками о том, как он преуспевает в колледже.
Наконец настал понедельник. Заранее утешая себя на тот случай, если Фредди Уиглсуорс забудет о свидании и не явится, Дик пришел в клуб на целый час раньше назначенного времени. Глухой шум и запах ресторана, глупые остроты студентов за его столом и потная лысина мистера Кенрича, прыгающая над
