После этого, певец стал для них хорошим товарищем и почти братом. Растрогавшиеся гости, соперничая друг с другом, спешили продемонстрировать Брауну свою дружбу. За его здоровье все выпили единодушно, и он не досадовал, когда энтузиазм понемногу угас и перешел мирно в обычную беседу.
Разговор зашел о перспективах войны, что было вполне естественно, потому что в 1913 году грозовые облака уже сгущались над политическим горизонтом Европы.
При обычных обстоятельствах присутствие иностранца заставило бы немецких офицеров соблюдать осторожность, но пиво развязало языки, атмосфера была сердечной, а вокальные усилия господина Брауна помогли ему найти с этой компанией общий язык.
Война не только была неизбежна, она была уже тут, таким было единодушное мнение, высказываемое открыто. Много говорили о «политике окружения» («Einkreisungspolitik») Короля Эдуарда VIII, легенде об «окружении Германии», которая упорно распространялась в немецком обществе всеми возможными методами, находившимися в распоряжении правительства. Но для этих солдат Великобритания если и была противником, то очень туманным, несущественным и «случайным». Они рассматривали Францию как подлого и коварного злодея, и Россию, как его соучастницу. О французах они высказывались с презрением и необузданной ненавистью. Они все были согласны, что надо преподать французам хороший урок и раз и навсегда отучить их от воинственной задиристости.
Они также презирали и русских, и было видно, что те офицеры, которые прибыли из Восточной Пруссии считали первоочередной задачей удар огнем и мечом по Российской империи — возможно, из-за их собственного частично славянского происхождения.
Но, несмотря на всю воинственную браваду, они вполне осознавали опасность войны на два фронта. В высшей степени доверительно они рассуждали о том, что у Германии достаточно сил либо, чтобы раздавить одну Францию, либо, чтобы изолировать Россию, но с неуверенностью говорили о том, что произойдет, если придется воевать и с той, и с другой державой одновременно. Они не особенно высоко ценили своих союзников, особенно австрийцев, и критиковали позицию своего Министерства иностранных дел, склоняющегося к безоговорочной поддержке глупой политики Австро-Венгрии на Балканах — этой пороховой бочке Европы, которую судьбе будет угодно взорвать всего лишь год спустя.
— Само собой разумеется, нам придется сражаться на два фронта, — заявил майор-пехотинец. — Единственный вопрос — где нам собрать основные силы и нанести решающий удар? Мне кажется, что лучше всего вести на Востоке чисто оборонительную войну, и нанести смертельный удар по Франции. Мы вполне способны их раздавить, — и он в подтверждение своих слов решительно взмахнул рукой, — и дойти с боями до Парижа, а если нужно, то и дальше, пока они окончательно не проиграют войну. Мы войдем в Париж через месяц, не позже. После этого мы сможем перебросить наши дивизии на восток, а до этого времени с востока нам не стоит бояться серьезного наступления, потому что Россия сможет провести полную мобилизацию не раньше, чем за шесть недель.
— Все это очень хорошо, — ответил другой офицер, — но не забывайте, что мы не сможем прорваться во Францию, пока не захватим приграничные форты. Это не вопрос простой маскировки, пока основные части нашей армии будут переходить границы. Эти крепости размещены так, что мы не сможем маневрировать и развивать наступление, пока их пушки не замолчат.
Майор спокойно посмотрел на своего товарища.
— О каких фортах идет речь? Неужели вы думаете, что мы расшибем себе лоб о стены Бельфора, Туля и Вердена? Нет, есть лучший путь и весь мир знает, что мы воспользуемся им. Да, да, весь мир, — повторил он, хлопнув ладонью по столу.
— Для какой другой цели строятся эти колоссальные железнодорожные станции в Ойпене и Мальмеди? Они ждут, пока мы окажемся по другую сторону люксембургской или бельгийской границы сразу после команды «Вперед!» В этом нет никакого секрета.
— Но это будет грубым нарушением их нейтралитета, — возразил один из его слушателей. — И предположим, что Бельгия окажет сопротивление? Ее армия невелика, но мы не сможем сходу взять Льеж и Намюр. Говорят, что они не уступают ни одному из французских фортов, и нам придется начать с их регулярной осады. А Антверпен? Кому доведется расколоть этот еще более крепкий орешек? Именно нам, а если махнуть на эти крепости рукой, то, вполне вероятно, вся бельгийская армия и несколько французских дивизий на этих укреплениях будут представлять постоянную угрозу нашему правому флангу и нашим линиям коммуникаций?
Молодой офицер инженерных войск, доселе сдержанный и молчаливый в присутствии офицеров более высокого звания, включился в беседу:
— Льеж действительно укреплен очень основательно. Прошлым летом я провел в Бельгии целый месяц и хорошо изучил Льеж и Намюр, все, что смог там увидеть. В Льеже колпаки, прикрывающие тяжелые пушки, изготовлены из брони толщиной 228 мм, а бетонные валы, если верить нашим учебникам, — толщиной 10 см. Если это так, они наверняка выдержат обстрел наших 305-мм мортир.
— Ах, — сказал майор, — но это не все, что у нас есть. Мой брат Ульрих, из Военного министерства, рассказал мне кое-что. И для наших соседей там на границе это окажется веселеньким сюрпризом. У нас есть что-то посильнее 305-милимметровки. Очень секретное, конечно, но уже приготовленное в Эссене. Снаряды просто колоссальны, представляют собой, приблизительно…
Говорун не окончил фразы, потому что полковник артиллерии, только что непринужденно беседовавший с друзьями, почувствовал, что разговор зашел слишком далеко. Он хлопнул ладонью по столу и воскликнул: — Осторожно!
Тут же восстановилась тишина, и майор немного покраснел. Потом полковник поднялся и сделал знак майору. Майор пробормотал: «Слушаюсь!» и подошел к полковнику в углу зала. Было совершенно ясно, что разговорчивого пехотинца ждет головомойка за то, что он позволил себе рассказать слишком много лишнего.
— Ах! Почему? — произнес негромко другой офицер. — Какого черта старик не дал ему договорить? Мы же все тут друзья.
Он бросил взгляд на господина Брауна, который не почувствовав ледяного ветерка, пронесшегося по залу, спокойно рассуждал со своим соседом о преимуществах темного и светлого пива. Два офицера вскоре вернулись к столу, но майор не стал продолжать свой рассказ и почти сразу же попрощался.
Два дня спустя дела привели господина Брауна в Висбаден, по крайней мере, так он сказал своим ганноверским друзьям. Но на самом деле он сел на поезд и в тот же вечер прибыл в Дюссельдорф, красивый город неподалеку от Эссена. Мы не будем вдаваться в подробности, чем он там занимался. Большую часть времени он провел в Эссене, возвращаясь на ночь в Дюссельдорф, и отправил много деловых телеграмм в Брюссель, откуда они, как ни странно, тут же передавались в Лондон.
Вечером пятого дня Браун сидел в маленьком кабачке в Рурмонде, небольшом голландском городке у немецкой границы. Поезд, идущий на запад, остановился на вокзале, и на перрон сошло несколько пассажиров. Среди них был мужчина в плохо пошитой, но опрятной одежде — типичном воскресном наряде немецкого рабочего, какой ни с чем не спутаешь. Человек осторожно огляделся по сторонам и остался на перроне, подождав, пока остальные пассажиры не ушли. Потом, спросив дорогу у носильщика, он двинулся в сторону кабачка, где его ожидал Браун.
Они, казалось, не обращали друг на друга ни малейшего внимания. Браун продолжал читать газету, попивая пиво маленькими глотками, а немецкий рабочий, усевшись за соседним столиком, жевал большие бутерброды, а в интервалах между ними пил пиво из наполненной до краев огромной кружки, самой большой, пожалуй, которая была в этом кабачке.
Браун расплатился и вышел, повернув направо, по длинной улице, идущей параллельно железной дороге, пока не дошел до дороги, проходившей мимо засохших тополей. Браун свернул на нее и через пару сотен метров сел и закурил трубку. Был яркий осенний полдень. Равнинный голландский пейзаж, просматривавшийся на много километров, казался пустынным, но Браун, устроившись под тополем, терпеливо ждал, наблюдая за большой пыльной дорогой, по которой пришел сам.
