собеседника, на ходу его пальцы не успевали листать и перекидывать нужную инфу.
Бывшая одноклассница завороженно следила за «эской», плывущей перед ними по воздуху, и Кирилл поздравил себя с тем, что Стэну не пришло в голову проявиться на полчаса раньше. Супердорогую новинку с демонстрацией тоже включили бы в перечень его прегрешений, а Лене и так придется заглаживать свою попытку наладить отношения.
На самом же деле техноэстетика – это совсем не его, техномания – еще того меньше, просто часто приходится работать буквально на ходу. Пришлось долго ждать, пока наконец сделают фантомную сенсорную панель «без привязки», и теперь он наслаждался удобством, абсолютной мобильностью, не затекающей кистью и, если угодно, свободой.
– Все. Офлайн, – скомандовал он, панелька схлопнулась и исчезла. – Ого, мы почти пришли.
Лена промолчала. Кирилл демонстративно потянулся к запястью и отключился совсем, хотя мог ограничиться голосом. Пусть Стэн разгребает то, что получил, хватит с него. После этой прогулки почти плечом к плечу он понял, что Лена догнала его не извиняться. Ей важно что-то узнать, а может, просто услышать. Вызов спугнул ее, а следующий окончательно отобьет желание просить у него помощи. Кирилл внутренне собрался: из-за Стэна он отвлекся, умудрился ненадолго потерять контроль и тут же «поплыл», невольно втираясь в чужое пространство.
Словами надо разговаривать, словами. Пусть скажет сама, что ей нужно.
Но Лена, в противоположность, совсем потеряла нить и героически пыталась держаться естественно. Принялась расспрашивать, как работает новая «эска», и Кирилл подыграл, вытянул руку, с видимой охотой демонстрируя девайс на запястье, пустился в многословные объяснения.
– А тут, – она дотронулась до своего уха, – у тебя импланты?
– По-моему, это лишнее. Имплантами я себя натыкать еще успею. Вживил под кожу. – Кирилл усмехнулся. – Не ищи, они очень маленькие, снаружи незаметно. Если честно – очень удобно, я сам даже не думал. Присоски я почему-то постоянно терял, почти каждый день.
– Мне кажется, это не намного лучше имплантов.
– Лена, ты же врач, да еще кардиолог. В вашей области импланты – просто панацея.
– Да, именно. – Она помрачнела.
– Думаешь, это плохо?
Лена нехотя пожала плечами, точно ни в чем не уверена.
– Нет, – отозвалась наконец, – как может быть плохо то, что действительно панацея…
Кирилл не стал допрашивать.
– Вот ты очень красиво говорил, – внезапно поменяла она тему, – про червяков и яблоки. И да, ты, конечно, прав. В том смысле, что я тебя понимаю… Но ты всегда был на той стороне. У тебя не было возможности… оценить все это иначе… И как бы хорошо все ни работало, какого бы прогресса в целом ни достигли, все равно остаются те, кто за чертой. Не прижившиеся. Вот как Валька. Я знаю статистику, я много интересовалась. И сейчас таких не меньше пяти-семи процентов. А я уверена, что на самом деле больше… в разы. Что с ними делать?
– Хочешь сказать, что их бросают на произвол судьбы?
– Нет, но они все равно лишние. Как Валька.
– Я понимаю, – Кирилл выбирал слова, ощущая, что задевает за больное и ее, и себя, – сегодня день такой, Валькин. Но Вальку как раз нельзя считать жертвой системы. Он сам…
– Да какая разница! – перебила она.
– Большая!
Кирилл тоже начал чувствовать раздражение и усилил контроль.
– Очень большая! Ну, ты же помнишь. В наши годы не было теперешней строгости, не было обязательности соблюдения и прочего… – он запнулся и поправил сам себя: – Если нет угрозы жизни, здоровью, психике… Вот если бы тогда все было, как сейчас, он жил бы себе вполне достойно и благополучно, разве что плевался бы ядом время от времени. Сейчас бы его сразу отсекли. А тогда время было другое: и старое, и новое существовало вместе.
– Зато это давало ему возможность выбирать! Самому!
– И что? Разве он не выбрал? Я не знаю, что стряслось на самом деле, могу только предполагать, но скорее всего, через год он понял, что просто бездарь. На фоне остальных, разумеется, – ведь Валька никогда не был бездарью, он был замечательный, но медицина – однозначно не его! Вот отец его – светило до сих пор!
Кирилл сам заволновался. Валькина история все еще отдавала горечью, выводила из равновесия. Ведь Гарик Валентинов как раз его друг – не Вадима, не Лены и тем более не Тимура. То есть в прошлом они дружили. Кирилл уехал в Прагу, целый год не виделся с Валькой, почти не общался и мог только подозревать, почему тот порезал вены. Как это часто бывало, старые школьные связи, даже самые прочные, рвались сразу после распределения. Потому что никому не хочется оказаться менее талантливым и, в конце концов, менее «профпригодным», чем все остальные. Если раньше любые неудачи легко объяснялись неправильным выбором, давлением обстоятельств, произволом родителей, то теперь все говорило об одном: на твоем листе с самого начала было что-то не то написано. Тебе мироздание не отмерило, как другим, кто удачливее, гениальнее. Кирилл на собственном опыте знал: стоит в эту темень окунуться – и вылезти практически невозможно.
Прежний тезис Лиснера «каждый талантлив по-своему» уже давно показал свою несостоятельность. Да, людей с «выраженной профессиональной склонностью» обнаруживалось немало, но неумолимые цифры сильно варьировали, вызывая у одних необоснованную зависть, а у других неуместную гордость. Природа веселилась, как умела: кому-то оставляла всего одну-единственную область приложения, кому-то разбрасывала щедрой рукой, кого-то обрекала на «твердую универсальность», ничем выдающимся не отмеченную, зато предполагавшую наличие хорошего исполнительского таланта и широкой сферы его применения.
Кирилл, как и другие сторонники Лиснера, считал, что на самом деле талант у каждого все-таки есть, но что-то мешает ему проявиться. Последователи этой точки зрения давно уже трудились на ниве нового раздела психологии: коррекции развития профсклонностей. Успехи были, но… для конкретного человека это подразумевало титанические усилия и годы времени.
Сам Кирилл никогда не считал нужным хранить в тайне результаты своих школьных ежегодных профтестов, он с самого начала четко знал, кем будет, и все это знали. А вот Валька упрямо молчал. Впрочем, как и многие другие: это было в порядке вещей, это не значило, что он универсал, не хватающий звезды с неба. Однако кое-что в собственных результатах его не устраивало, Кирилл это чувствовал.
Валька мечтал пойти в медицину, вслед за отцом, это не обсуждалось. Он всегда хотел походить на отца, знаменитого, обожаемого, предельно позитивного, уверенного в себе и просто – хорошего человека. А шестнадцать лет назад, до четвертой и последней по счету редакции Конвенции, грань между старым и новым размывалась намеренно. Оно и понятно: иначе невозможно, скачками такие переходы не совершаются. Валькин отец этой грани не видел вовсе: верил, подбадривал, гордился своим упорным, целеустремленным сыном, обещал и помощь, и содействие – пережиток прошлого. Он вырос при старой системе и не мог понять, насколько все изменилось. Кирилл, например, прекрасно знал, что музыканта из него не выйдет, но с помощью музыки, исполненной и написанной другими, он достиг невероятного. А Валька решил, что может, что всем докажет: и себе, и отцу, и Киру, и Лиснеру – всему миру. А потом Кирилл узнал от мамы, что Вальки больше нет. Значит, бился лбом о стену зря. Значит, не увидел двери.
– Валька никогда не понимал своих настоящих возможностей, Лена. Просто и банально. Топтался не на своем месте. Мечтал не о том. А тут отец… такой нерядовой… – Кирилл произнес это спокойно, но очень тихо.
Он до сих пор втайне винил Валькиного отца, понимал, что не прав, но не мог избавиться от наваждения. Вот зачем мироздание дает людям таких потрясающих, безупречных да к тому же звездных отцов? Когда мама, волнуясь и сбиваясь, пересказывала Кириллу, что случилось с Валькой, он даже подумал: хорошо, что в его собственном отце так много несовершенного – ровно столько, сколько нужно.