У парадного подъезда

сказочной образности —

Снег идет, снег идет,
Словно падают не хлопья,
А в заплатанном салопе
Сходит наземь небосвод.
Словно с видом чудака,
С верхней лестничной площадки,
Крадучись, играя в прятки,
Сходит небо с чердака,—

к более чем грустным сентенциям о быстротекущем, скоропреходящем времени:

Потому что жизнь не ждет.
Не оглянешься, — и святки.
Только промежуток краткий,
Смотришь, там и новый год.

Так что же стряслось? Почему любимые поэтом святки, с их ощущением близкого присутствия самой вечности, стали теперь знаком приближающейся смерти? Почему простой, как бы внезапно распрямившийся, наподобие некогда скрученной пружины, синтаксис, прозрачная словесная ткань, доходчивая (так с детьми вполне можно разговаривать!) поэтическая интонация непроходимой дистанции между миром детства и миром позднего Пастернака с той же неотступностью, с какой усложненный, перегруженный философемами язык сопутствовал в раннем творчестве их неразделимости и родству?

Легче легкого свести ответ к пересказу обстоятельств двух последних десятилетий жизни Пастернака — и тех, которые рождены «годами безвременщины», и тех, благодарить за которые приходится эпоху «оттепели». Но, во-первых, если это и будет правдой, то неполной; а во-вторых, для обличения тяжелых времен нынче особой смелости не требуется. Пойдем лучше вглубь, поищем внутренние, связанные с логикой духовного: развития Пастернака, причины. И прежде всего сравним три стихотворения — одно из книги «Когда разгуляется» и два — из сборника «На ранних поездах».

Святочные, рождественские, новогодние мотивы, как было уже сказано, буквально пронизывают пастернаковское творчество. И каждый раз они становятся поводом для создания особой, таинственно- мерцающей, трепетной и сказочно-торжественной атмосферы, окутывающей и как бы соединяющей все сферы нашего разрозненного бытия. Так ребенок, заводя хоровод возле елки, тянет за руку своих друзей, маму, папу, бабушку, дедушку — всех, чтобы они объединились в магический неразделимый круг хоровода с новогодней елкой («все елки на свете (…)») в центре, и создали в «обычной» гостиной совершенно необычный мир, «где люди и вещи на равной ноге». В таком кругу соединяется несоединимее; каждый из водящих остается самим собою, со своим внутренним опытом, со своими «частными интересами», но как бы заряжается общей, целокупной, детски чистой и радостной энергией праздника. Потому в сборнике «На ранних поездах» помещены два новогодних «Вальса», посвященных встрече с елкой. В одном из них («…с чертовщиной») передан восторг ребенка, и мерный вальсовый, ритм изначально надломлен полечным «завихрением»…

Только заслышу польку вдали,
Кажется, вижу в замочную скважину:
Лампы задули, сдвинули стулья.
Пчелками кверху порх фитили,—
Масок и ряженых движется улей.
Это за щелкой елку зажгли.

Дальше, вплоть до последней строфы, «счет на три» будет по возможности выдерживаться («Великолепие выше сил Туши, и сепии, и белил…»), но алгоритм задан: тематически строкой «Только заслышу польку вдали…» и ритмически — стихом «Кажется, вижу в замочную скважину», с его полностопной протяженностью. Это неудивительно: вальс предназначен для взрослых, а полька — чаще — для детей.

В основе «Вальса со слезой» — та же художественная матрица. Слова аукаются, перекликаются, двоятся, словно в обоих стихотворениях создана хитроумная система звуковых зеркал; сквозная аллитерация на «п» и «л» в равной мере значима для обоих «вальсов». И так легко, поддавшись Сходному звуковому напору музыкальной стихии, не заметить, что тот вальс, исполненный детской восторженности, пронизан чувствами, вход в которые запрещен «до шестнадцати». Слово «ель» в обращении опущено —

Как я люблю ее в первые дни —
Только что из лесу или с метели! —

и, насыщенный куртуазными полунамеками монолог становится формой, способом непрямого объяснения в любви:

(…) Свечки не свечки, даже они
Штифтики грима, а не огни.
Это волнующаяся актриса
С самыми близкими в день бенефиса.
Как я люблю ее в первые дни
Перед кулисами в кучке родни!

Детский утренник превращается в вечерний маскарад; сломы «вальсового» ритма, которые в «Вальсе с чертовщиной» тематически ассоциировались с полькой, здесь появляются лишь во второй строфе, когда они уже не способны повлиять на наше восприятие и призваны попросту внести новую краску в музыкальный строй стихотворения. И что же? А ничего: утренник в мире Пастернака ничуть не противоречит маскараду, «Вальс с чертовщиной» — «Вальсу со слезой», игра — игривости.

И вот проходит чуть больше десятилетия, и ситуация выворачивается наизнанку. Все противоречит всему; «детское» не состыкуется со «взрослым». Если раньше два разных стихотворения о рождественских праздниках как бы нанизывались на общий для них сквозной мотив, то теперь одно стихотворение, посвященное той же трепетной теме, дробится, раскалывается на две контрастные части. В первой дан «предпраздничный», искрящийся радостью и надеждой образ мира, во второй — с горькой ясностью показано трезвое, будничное, мглистое пробуждение от праздничной эйфории. Я имею в виду стихотворение «Зимние праздники», сквозь призму которого мы смотрим на два измерения человеческой жизни, и детство здесь — полюс счастья. Именно под его знаком пребывает первая часть, пронизанная верой в то, что есть у нас целая вечность в запасе. Причем вечность, выросшая средь комнаты, рядом,