Кочерыжкиной:
Не говорю о неслыханной «лирической дерзости» образа «большой тишины», но потрясает) небывалый по сложности ритмический «ход» — перейти от «вольного» к строгому стихотворному размеру именно там, где речь идет о выстроившихся в ряд, то есть в строго организованную линию, пихтах…
Потому-то преступно думать, что пишущий подросток, подобно Журдену, не знает, что говорит прозой или — в нашем случае — стихами. Просто он не теоретизирует, не обращает специального внимания на форму; поглощенный желанием донести до заочного собеседника рвущийся из души лирический импульс, утвердить через стих свое существование в мире, он предоставляет художественному языку формироваться как бы самостоятельно, «стихийно». Поиск юным лириком собственной литературной неповторимости не начинается, но — венчается обретением своего слова, своего стиля, своей темы. Повторюсь: в большинстве случаев этого эстетического запала хватает на одно-два, хорошо, если три отличных стихотворения; свобода владения стихом приходит как озарение и быстро покидает автора. Но порою — редко — юному поэту удается выработать целостную систему средств, свою малую «поэтику»; обрести «лица необщее выражение» и создавать то более, то менее удачные, но всегда литературно самобытные стихи. На этом стоит остановиться подробнее.
Передо мною ранняя подборка стихов Марии Орловой, — давно уже перешагнувшей границы юношеского периода, — написанных ею в 8—10-м классах. Ритмическая четкость нарушена; рифмы, как пуговицы на «уличной одежке», болтаются — если они вообще не «оторваны»; звукопись, мягко говоря, ненавязчива. Но стихи — звенят; их «внешняя» раскрепощенность полностью соответствует намеренью юного автора — вести абсолютно свободный, естественный, не подчиняющийся салонным правилам разговор с миром:
Но это не свобода ради свободы. Сердце юного поэта ответно распахнуто миру; точно так же «распахнут» и стих. Однако открытость проявляется не в бесшабашности; прежде всего — в проникновении в неповторимую суть всего живого:
По поводу этого четверостишия уместно будет вспомнить слова психолога 3. Новлянской, автора прекрасной книжки о детском литературном творчестве «Стихи — продолженье мое и начало…» (М., «Знание», 1982): «Человеку с развитым эстетическим отношением всегда есть что сказать о мире, о любом предмете этого мира, потому что весь мир — «его мир», всякий предмет — «говорящий». предмет, одновременно он осознает творчество как невозможность молчать и бездействовать, как побуждение к действию, высказыванию, исходящее будто бы от самого «говорящего» бытия, как требование запечатлеть в творческом акте неповторимую ценность и внутреннюю жизнь этого бытия…» И вот когда юный лирик открывает «душу живу» в каждой мельчайшей капле бытия и переживает боль мира во всех его проявлениях как свою собственную, — тут ему и «посылается» неповторимое поэтическое слово для закрепления и воплощения в нем неповторимого человеческого чувства:
Все пропорции смещены по велению смещенной — но парадоксальным образом истинной — логики юного поэта. Тень травы — выше и величественнее отъединенного человека; он чувствует себя крошечным перед величием малой травинки и становится прозрачным для света; мир глядит сквозь прозрачную душу лирика, сквозь прозрачную структуру стиха — прямо в глаза читателю…
В нашем «частичном», лишившем себя целостности мире такой эстетический опыт представляет далеко не праздный интерес. «Устами младенца глаголет истина», — от частого употребления эта мудрость стерлась, утратила убедительность. Но ее никто не отменял. Устами юных лириков, не утративших еще цельности, целокупности мироощущения, не «усеченных» тысячами бюрократических ограничителей взрослой социальной жизни, не втянутых в литературную возню, — их устами бытие напоминает нам о понесенных нами духовных утратах. Но мы, имея уши, предпочитаем не слышать.
Если говорить более практически, то невнимание к детскому и подростковому литературному творчеству не только тормозит развитие профессиональной поэзии для детей, не только обедняет нас эстетически и — как было показано — социально, но и еще больше сужает круг потенциальных квалифицированных читателей, ибо то, что собственные литературные опыты — даже самые неудачные! — воспитывают в человеке «большого читателя», доказать более чем просто [127].
Когда смотришь на старинные полотна, гравюры, фрески, то поражает исключительная взрослость
