шею, ее бюст, ее руки — очень красивой формы, открытые до локтя.
На этот раз писал начальник станции одной из южных железных дорог. Многословно излагал он всю свою служебную карьеру 'с маленьких должностей' на каком-то захолустном полустанке в степи. Постепенно достиг 'высокой' должности начальника на крупной торговой станции. Был совершенно счастлив и доволен своей судьбой и службой, как вдруг — крах, и он остается без места, выброшен на улицу. Просит и молит Григория Ефимовича оказать ему милость и посодействовать в назначении на новую должность.
— А это к кому? — опять спросил Распутин, адресуясь к Ксении Владимировне.
Она назвала фамилию лица, стоявшего во главе железнодорожного ведомства.[7]
Так… так… знаю, я ему много посылал этих самых прошениев: Сначала он исполнял, как и следует быть, с охотой, ну, а теперь — не того…
— Что же? Отказывается?
— Ну, нет, не то штоб отказывается, но только не по-прежнему. Недавно я ему одиннадцать прошениев послал, а он из них всего только шесть исполнил.
— Ну, что же, — заметила Ксения Владимировна, — шесть из одиннадцати. Ведь это же очень хорошо.
— Чего тут хорошего, — с хмурым, недовольным видом буркнул Распутин. — Нет, не буду я посылать ему…
Он взял прошение, разорвал его и бросил в камин.
Третье прошение было от какой-то купеческой вдовы, которая слезно жаловалась на свою судьбу, так как после смерти мужа дела пришли в полное расстройство; не зная, как выйти из тяжкого положения, она умоляет 'пророка' помолиться за нее и помочь ей 'сколько возможно'.
— Отложи, — внушительно сказал 'старец', обращаясь к Ксении Владимировне, и, подавая ей другое письмо, прибавил: — На-ка, почитай энто письмо.
Торговец лесом с Волги сообщал об упадке торговли и о пожаре, который уничтожил его дом со всем двором и имуществом. Просил о помощи.
— Ну-ка, исшо, — сказал отец Григорий, подавая Ксении Владимировне последнее письмо.
В нем петроградская 'трезвенница', последовательница 'братца Иоанна Чурикова', содержательница меблированных комнат, просила Распутина похлопотать и посодействовать, чтобы были разрешены собрания и проповеди братца, неправильно запрещенные по проискам мессионеров.
В письме много говорилось об огромных связях и влиянии 'прозорливца' в высоких кругах и выражалась уверенность, что если он только захочет, то все будет сделано согласно его желанию.
— Надо бы помочь, — сказал Распутин, — я энту женщину знаю. Да и братца знаю.
Подумав несколько минут, он встал, вышел в другую комнату, принес оттуда чернильницу и перо и начал что-то писать на прошении 'трезвенницы'.
В корявых пальцах неловко торчало перо. Старательно выводя какие-то каракули, 'старец' все время сопел.
Закончив писание, он передал прошение Ксении Владимировне, заметив:
— Надо бы припечатать. Завтра энта женщина придет за ответом, я ей отдам пакет, а она отнесет его к Данскому.
— К Данскому, помощнику С.
Старец назвал немецкую фамилию лица, стоявшего тогда во главе духовного управления.[8]
— Боже мой, но ведь он же обидится на вас! — воскликнула Ксения Владимировна. — Что вы тут написали!
Она передала мне прошение, на полях которого крупными каракулями красовалась резолюция:
'Петруся зделай етим людям што можна.
— Кто такой этот Петруся? — спросил я у Распутина. — А Петр Степаныч… Петр Степаныч Данской… [9]
И ты это напрасно, — сказал 'пророк', обращаясь к Ксении Владимировне, — ничаво он не обидится… Не впервой.
— Однако как-никак он все-таки сановник… Если не ошибаюсь, тайный советник… на правах товарища министра, — говорила деловым тоном Ксения Владимировна.
— Пущай его!.. Для кого — советник, а для меня — Петруся.
Ксения Владимировна, пожав плечами, начала заклеивать конверт с прошением 'трезвенницы'.
— Ну, спасибо, — сказал Григорий Ефимович, — завтра отдам ей, когда она придет… Ко мне много народу ходит. Каждый день. Приходи как-нибудь поутру, часов в девять — увидишь, сколько у меня всякого народа бывает, — сказал Распутин Ксении Владимировне.
— Кто же больше всего обращается к вам? — спросил я.
— Разные.. И серый народ, и из чистой публики… Много духовных обращается.
— Священники? — спросил я.
— Да, и священники, и монашествующие… и синодские… всякого сословия.
— А духовных вы куда же направляете?
— Как куда? — переспросил 'отец Григорий'. — Да тоже к разным лицам, глядя по делу… Больше к Петрусе, — он завсегда сделает, что нужно… Услужливый на редкость…
В течение вечера Ксения Владимировна несколько раз пыталась завести разговор на тему о причинах влияния 'старца' вообще и в особенности его успеха у женщин. Нужно отдать ей справедливость, она делала это очень тонко, искусно, дипломатически. Однако 'пророк' не поддавался на удочку. Он явно не желал касаться этих вопросов; в его глазах загорались какие-то беспокойные огоньки, он хмурился и подозрительно посматривал то на свою собеседницу, то на меня. Очевидно, он не находил удобным вести разговор на эти темы в присутствии третьего лица.
Со своей стороны он поинтересовался узнать, как я прихожусь Ксении Владимировне.
— Он мой дядя, — выпалила она, смотря на 'прозорливца' невинными глазами.
Думаю, что 'пророк' не поверил этому, хотя он и не подал никакого вида, а только спросил, с чьей стороны я прихожусь дядей.
— Со стороны матери, — импровизировала Ксения Владимировна.
— А кто твой отец? — полюбопытствовал Григорий Ефимович.
— Генерал, — с гордым видом бросила Ксения Владимировна.
Распутин все еще сохранял сумрачный, нахохленный вид, говорил мало и сдержанно, но взгляд его все чаще и чаще останавливался на его молодой собеседнице. Все время, пока Ксения Владимировна читала письма, он не спускал с нее глаз.
'Уж не гипнотизирует ли он ее?' — думалось мне.
Ксения Владимировна, сидя на маленькой кушетке, как-то лукаво и в то же время иронически посматривала на 'пророка'.
Вдруг я вижу, как она быстрым, привычным жестом вынимает из волос гребенки и шпильки, делает легкое движение головой, и в тот же момент волна темно-русых волос рассыпалась по ее плечам и спине. Из рамки густых пышных волос выглянуло оживленное, раскрасневшееся лицо с тонкими, красивыми чертами.
Я с большим недоумением посмотрел на нее, не понимая, зачем это она делает, к чему эта игра.
В глазах Распутина забегали зеленые, хищные огоньки сладострастника. Он вышел в соседнюю комнату, оставил там поддевку и вернулся в одной синей рубахе, подпоясанной красным шнуром с кистями. Поместившись на маленьком диване, рядом с Ксенией Владимировной, он вдруг сделал попытку погладить ее плечи.
