оружие и шагнуло к ним.
Продавщица немного пришла в себя и пояснила:
— В этом нет ничего удивительного. Эти молодые люди остались на том месте, где вы их сейчас видите, как только услышали приказ не двигаться. Они так и застыли на месте, даже не пошевелились с того времени. Я и смотрела на них, надо же куда-нибудь смотреть.
Немец ничего не сказал, поднялся на площадку с мебелью в сопровождении своего молчаливого телохранителя.
— Ваши документы, будьте любезны, — сказал он, приближаясь к Мари-Те и Жюлю Граку.
Они молча встали.
Немец сделал знак Жюлю Граку отойти в сторону и протянул руку к дверцам шкафа.
Жюль Грак закрыл глаза: сейчас все кончится.
Положение спасла Мари-Те. Невольным, едва заметным движением всего тела она преградила немцу доступ к шкафу и с наивной улыбкой спросила:
— Вы не лишите нас удовольствия видеть вас завтра вечером, полковник? Я имею в виду муниципальную оперу… Меня пригласили туда вместе с отцом.
Молодо и очаровательно улыбаясь, Мари-Те смотрела на немца, который оставил попытку открыть дверцы кухонного шкафа и удивленно обернулся к ней.
— Вы меня знаете, мадемуазель? — спросил он и поклонился.
Мари-Те ответила по-немецки:
— Разумеется, господин фон Шульц. Мой отец доктор Буч, и многие из наших знакомых рассказывали мне о вас. Так что заочно я хорошо знаю вас, хотя никогда не видела.
Ганс фон Шульц снова поклонился. Глядя ему в лицо своими блестящими зелеными глазами, девушка продолжала:
— Я очень рада такой встрече. Никогда бы не подумала, что мы познакомимся во время выполнения вами служебных обязанностей.
— Поверьте мне, мадемуазель, для меня это большая честь и награда.
По-немецки Жюль Грак не знал ни слова, он только посматривал на Мари-Те, на ее прищуренные блестящие глаза с пушистыми, выгнутыми ресницами и слушал, как она ворковала, словно горлица. Она расстегнула шубку и как будто устремилась навстречу гауптштурмбаннфюреру.
Противоречивые чувства охватили Жюля Грака. С гневом и горечью подумал: «Тоже мне сирена, ишь как заливается!» Потом его мысли потекли в другом направлении. «Она воплощение жизни, юности, женственности». И в то же время не мог не признать: «Это ей мы будем обязаны своей жизнью — и я и этот русский».
Но в мозгу его работал на разных волнах радиоприемник: вот ты слышишь фразу, внезапно она обрывается где-то посредине, потом вмешивается чужой, незнакомый голос и говорит что-то свое.
«Откуда она его знает?»
Теперь он уже не мог думать ни о чем другом. «Она знает его. Как случилось, что она с ним знакома? Ведь она никогда мне о нем не рассказывала…»
Глухая тревога охватила Жюля. Она его знает!
До него вдруг дошли слова Мари-Те, он слышал их словно сквозь сон. Жюль вздрогнул. Речь шла о нем. И действительно, разговаривая дальше по-французски, Мари-Те отрекомендовала его фон Шульцу.
— Жюль, познакомься с господином фон Шульцем. Это наш студент, любимец факультета и убежденный сторонник нового порядка. Будущая элита новой Европы, которую вы строите. Немного рассеянный, но масса других блестящих достоинств. А это, Жюль, шеф немецкой полиции нашего города.
Жюль Грак пришел в себя и поклонился полковнику, но руки не подал.
А в магазине продолжался тем временем тщательный обыск. Время от времени задерживали тех, у кого документы вызывали подозрение. Женщина, мужа которой только что арестовали, начала причитать:
— Вы не имеете права! Он ничего не сделал, мой Пьер!.. Отпустите его, негодяи!
Немец в гражданском ударил ее по лицу. Тогда женщина вцепилась ему в лицо. Два солдата подбежали к ней, заломили руки за спину и потащили к выходу.
Наблюдая эту сцену, фон Шульц сокрушенно качал головой: дескать, упрямая и глупая женщина, не хочет понять, что во всем должен быть порядок. Прежде всего!
Он кивнул головой Жюлю Граку и, щелкнув каблуками, галантно поклонился Мари-Те.
— Могу ли я пригласить вас завтра в бар, мадемуазель? — Он вопросительно посмотрел на нее и, прежде чем спуститься вниз, добавил: — С нетерпением буду ждать завтрашнего вечера.
Жюль Грак заметил, что продавщица смотрит на них, вытаращив глаза. Она видела всю эту сцену, не совсем поняла, что же, собственно, произошло, и была ошеломлена.
Он ласково улыбнулся ей и, приложив палец к губам, попросил ее не двигаться с места. Продавщица тоже улыбнулась. Она натерпелась страху, ко немцы все-таки остались в дураках. Жюль Грак вздохнул с облегчением.
И все же настойчивая мысль не давала ему покоя. Откуда она знает этого боша?
XX
Посасывая трубку, Тентен отодвинул тарелку с крошками сыра и кожурой от яблок.
— Маринетта, приготовь нам кофе!
В маленькой кухне было уютно, из приемника тихо лилась знакомая мелодия — любимая песенка Тентена «Моя любовь». Но было у нее и другое название — «Улица нашем любви». Это была сама эпоха, записанная нотными знаками и снабженная ничего не значащими словами.
— Это, конечно, не Вагнер, — насмешливо произнес Тентен, когда песня закончилась. — Зато всем нравится, правда?
Андре Ведрин засмеялся и пожал плечами, а Маринетта, возившаяся у плиты, неожиданно повернулась к мужу и проговорила:
— А я и не знала, что ты любишь этого музыканта!
Мужчины весело расхохотались, а Маринетта обиженно отвернулась, не понимая, что их так развеселило.
— Э, нет, Маринетта, это не я, а Деде любит этого композитора, — пояснил Тентен, делая такое ударение на последнем слове, что самое слово как бы раздвоилось: Андре понял его как намек на обстоятельства, известные им одним, Маринетта — по-своему: как упрек в незнании.
Она оставила кофейник и согласно кивнула.
— Я же и говорю, Тентен, композитора!
Андре немедленно решил вмешаться в милый семейный разговор, который мог завести в бог знает какие дебри.
— Не обращайте на него внимания, Маринетта. Сегодня Тентен не в ударе, — и примирительно пояснил: — Знаете, композитор обязан быть немного и музыкантом.
Она поблагодарила его улыбкой за столь ценное популярное объяснение.
А за окном разбушевалась метель. Где-то в глубине комнат часы пробили половину третьего, их мелодичный звон прозвучал успокаивающе и одобрительно.
Наступило блаженное послеобеденное молчание, прерываемое шумом кофейника и попыхиванием трубки Тентена.
Андре Ведрин отяжелел от сытного обеда и, совершенно забыв об опасностях военного времени, благодушно подумал, что сейчас было бы в самый раз вздремнуть. Но Тентен вывел его из дремоты.
— Ну, так как, — спросил он, гася трубку, — вы все вытащили у этих проституток из «Папируса»?
— Тентен! — укоризненно произнесла Маринетта. — Не будь грубияном.
Это был один из многочисленных эпизодов многолетней домашней войны, которую вела неутомимая Маринетта, все еще не потерявшая надежды приучить мужа выражаться языком, избавленным от пагубного влияния фольклора. Однако Тентен невозмутимо шел избранной дорогой:
— Они же, эти скупердяи, от злости накладут в штаны, когда увидят, как там похозяйничали.
