комнате находился один Адальберт. Он сел бриться, и когда цирюльник закончил, мой брат вышел в спальню смыть мыло. Я же явился без сюртука в комнату и уселся на стул, с которого только что поднялся брат, со словами: «Ну, сударь, выбрейте же меня как следует, не могу же я сегодня, в воскресенье, ходить с полудюймовой щетиной!..» Цирюльник подошел и, качая головой, сказал: «Ну, это уже чересчур! Я только что вас выбрил начисто, и вдруг…» Больше он не произнес ни слова. Побледнев от страха и удивления, словно покойник, он снова взбил пену и густо намылил меня. При этом он бормотал: «Нет! Никогда в жизни мне не приходилось видеть такого быстрого роста бороды… право, тут можно поверить в колдовство. Что скажет моя Лиза, когда я расскажу ей это?.. В самом деле, просто чудо!..» Когда он закончил, я спросил, сколько он берет за бритье, и сунул ему в руку вдвое больше назначенной им цены. Честный малый хотел вернуть мне половину; разумеется, я не взял деньги, потому что он честно их заработал. Он ушел, качая головой, и в дверях еще лепетал: «Нет, в самом деле, это поразительно!..»
Слушатели громко рассмеялись, представляя себе изумление одураченного цирюльника. Но тут заговорил барон, поглаживая с небрежной улыбкой свой гладкий подбородок:
— Да, Вольдемар, в сущности, эта проделка не имеет большого значения, ведь все чудо основывалось лишь на вашем изумительном сходстве, и вас все-таки было двое. Я же один поставил как-то цирюльника в гораздо большее смущение; я расскажу сейчас, как было дело.
Один мой друг, переселившийся в Америку, изобрел там удивительно сильнодействующую помаду для выращивания волос и несколько лет назад прислал мне в подарок семь громадных банок. Не нуждаясь в такой помаде — я никогда не носил усов и бороды, — я велел отнести эти семь жестянок в кладовую, и мой умный Иоганн поставил их там на подоконник, где они стояли прямо на солнце.
Я долго не вспоминал о них, так как считал это чистейшим шарлатанством и мошенничеством моего американского друга. Жестянки простояли несколько месяцев, и когда я случайно зашел как-то в кладовую, ее пол оказался покрытым почти по колено какой-то пенистой массой. Представьте себе, любезные господа, друзья и товарищи, из-за солнечной жары из жестянок вытек почти весь жир, но вся сила осталась в помаде и, разумеется, стала гораздо эффективнее, в чем я тотчас же убедился. Я окунул в помаду палец, провел им над верхней губой и почувствовал легкий жар, но больше ничего…
Однако на следующее утро я едва узнал себя в зеркале: за ночь у меня выросли настоящие гусарские усы! Этим фактом я привел нашего парикмахера в совершенное смущение, окончательно сбившее его с толку. Я брился у него каждый день! Однажды, когда брадобрей только что сделал свое дело, я вышел в соседнюю комнату, к умывальнику, и быстро натер себе лицо чудесной помадой. Спустя минуту я вернулся с явными следами растительности на лице и с уничтожающим взглядом показал цирюльнику, укладывающему свои инструменты, на явное доказательство его плохой работы. Удивленный брадобрей снова принялся за работу. И тот же фокус я повторил в то утро семнадцать раз, пока цирюльник не потерял от утомления способность шевелить руками, а его бритва совсем не затупилась…
Мне жаль, что я не могу теперь продемонстрировать перед вами это чудо, потому что у меня не осталось ни капли волшебной помады. Я всю ее истратил на серого пони, которого я велел натереть этим веществом во время похода в Голландию. После этого у него выросли такие длинные волосы, что он стал курчав, как пудель, и вызывал общее удивление, когда бежал за мной, а длинные локоны его гривы развевались за ним по ветру. Эта история плохо — а, впрочем, пожалуй, и хорошо — отозвалась на тогдашнем моем стремянном, Тобиасе: на обеих его ладонях выросли длинные густые волосы, а на правой щеке, до которой он случайно дотронулся, натирая пони, вырос локон волос толщиной с руку, так что он потом несколько лет показывал себя на ярмарках за деньги. Может быть, вы припомните это, милые друзья, хотя с тех пор прошло уже много лет…
Но я обещал вам рассказать о действии сильной летней жары, какую я сам испытал на себе в Турции. К сожалению, сегодня уже поздно. Поэтому — до следующего раза.
Двадцатый вечер
— В один турецкий праздничный день, прогуливаясь на гондоле в Мраморном море, я увидел высоко над собой, в голубом небе, загадочную черную точку. «Что бы это могло быть?» — задавал я себе вопрос, потому что на птицу этот предмет не был похож… К счастью, при мне оказалось ружье, так как один корабельщик предупреждал меня, что в одном определенном месте часто появляется некая морская женщина, и я хотел узнать, боится ли она пуль. Я никогда не видал русалки или сирены и, вообще, считал рассказы о них пустой выдумкой, какие любят пошлые люди, а я, как вам известно, готов клеймить позором подобных лгунов. Ведь и без того приходится повидать довольно удивительных чудес, так что каждый должен был бы строго держаться истины… Итак, выстрелив три или четыре раза по парившей в небе черной точке, которая продолжала спокойно и медленно двигаться, я наконец заметил, что этот предмет летит слишком высоко и недостижим для моей пули, иначе я бы попал в него: я совершенно уверен в своей меткости! Я зарядил ружье теперь уже пятерным зарядом пороху и сверху положил три пули. Целиться прямо вверх было довольно трудно, да и моя гондола довольно сильно покачивалась. Но разве это проблема для хорошего стрелка?.. Грохнул выстрел, и в то же мгновение я увидел загадочный предмет, довольно быстро приближавшийся сверху, и вскоре убедился, что попал не в птицу, а в воздушный шар. Теперь только я мог сообразить, как страшно высоко летел он, если казался мне одной точкой. Ведь по размеру шар гораздо больше купола знаменитой большой Константинопольской мечети, видневшейся неподалеку. Под шаром висела гондола величиной с мою! И вот эта громада наконец хлопнулась в море со страшным шумом, разнесшимся далеко вокруг…
Когда несколько утихомирилось разбушевавшееся море, я подплыл на веслах поближе и нашел в спустившейся с небес гондоле воздушного шара отощавшего англичанина, который приветствовал меня целым потоком благодарности, как спасителя его жизни. Бедный парень, поспешивший представиться мистером Смисом, был воздухоплавателем и пять дней назад поднялся в Нью-Йорке с двумя спутниками, думая добраться таким образом к Ниагарскому водопаду. Однако в верхних слоях атмосферы, когда они уже пролетели далеко на запад, шар попал в очень сильный поток воздуха, который отнес его на восток, к Атлантическому океану. К несчастью, когда незадачливые путешественники хотели открыть клапан шара, привязанный к нему шнур оборвался, и бедняги потеряли последнюю возможность выпустить из шара газ, чтобы опуститься, пока под ними еще находился американский материк. Тогда воздухоплаватель посоветовал двум своим спутникам спуститься на огромном парашюте, прежде чем шар полетит над морем. Это им и посчастливилось сделать в последний момент, когда они летели как раз над Ньюфаундлендом: оба спутника англичанина достигли земли, а самого его понесло дальше, причем он надеялся, что ветер домчит этот воздушный экипаж до самой Европы.
Шар, действительно, еще несколько дней летел над океаном, терзаемый всеми ветрами, а бедный воздухоплаватель, не имея, однако, никакой возможности заставить шар спуститься, терпел сильный голод и жажду, так как все запасы провизии уже были съедены. Тут-то мои пули пробили в шаре дырку, и несчастный путешественник, окончательно потерявший надежду и ожидавший лишь голодной смерти, был спасен.
Из благодарности он хотел подарить мне шар, но я отказался от этого дара: что мне с ним было делать! Но так как этот господин желал во что бы то ни стало выразить благодарность спасителю своей жизни, то он предложил мне сопутствовать ему в маленьком воздушном путешествии, которое, по его мнению, должно доставить мне большое удовольствие. Я, смеясь, принял это приглашение, и уже на следующий день, когда он сообщил мне, что шар исправлен, мы сели в гондолу.
Мой новый друг взял с собой большого персидского дога, которого он купил ради редкой породы, затем обрубил канат, привязанный к утесу, и шар со скоростью стрелы взвился прямо вверх. Сначала его
