Вот именно — приспособилось. Потому что с каждым годом оно всё меньше и меньше напоминало грозненский айлант. Всё меньше и меньше прибавляло в росте, всё меньше давало побегов. Листья не блестели, становились жухлыми, и было непонятно, как они ещё вообще распускаются. Не было цветов и не было запаха. Совсем.
Он ещё жил, но как-то по инерции, словно не понимая, что он делает в этом чужом холодном краю.
Зачем он здесь? Почему?
Айлант высочайший замер, ещё раз прошёлся по выуженным из ячеек памяти воспоминаниям и довольно прошелестел ветвями. В уравнении с одними неизвестными появилась зацепка, а вместе с ней и уверенность, что решение близко. Впрочем, это опять преувеличение — какая может быть уверенность у растения?
На небо выползла отдохнувшая за день луна, заиграла бликами на позолоте мечети, на ленивых речных волнах и на листьях деревьев. Айлант высочайший этого не видел. Он вновь перебирал прошлое, скользя по годовым кольцам памяти. Вновь и вновь. С присущим всему роду айлантов упорством. Он не умел сомневаться и знал, что и в этот раз должен найти дверь.
И ему было плевать на преувеличения.
Мимо, как и десятки лет назад, тихо текла река Сунжа.
Глава 16
Что? Айлант высочайший вздрогнул. Когда это было? Двадцать три годовых кольца назад? Точно! Как же он мог забыть, почему не обратил внимания ещё тогда? Покоился в счастливой идиллии и ничего не видел. Прямо как люди. Даже хуже, гораздо хуже.
После танцев снова уселись за стол. Общий разговор разорвался на отдельные диалоги, ещё более сумбурные из-за музыки. Стука вилки по бокалу никто не услышал.
— Атас! — закричал Павел, и за столом стало относительно тихо. — Вы сюда жрать пришли? Муха, наливай! Русик, брось ты это мясо — никуда оно не убежит. Всем налили? Тогда внимание! Разрешите поднять этот бокал за нашего именинника! За дорогого и глубокоуважаемого, я бы даже сказал, глубоко- глубокоуважаемого Вальку Сергеевича!
За столом засмеялись.
— То есть, Кулька Сергеевича. Короче, за тебя, Кулёк! Желаю тебе, как положено, здоровья. У тебя хорошее здоровье? Пусть будет ещё лучше! Ещё желаю…Что же я желаю? А, конечно, мирного неба над головой, — за столом захихикали. Павел изобразил недоумение. — Ещё? Что же ещё? А, как же я забыл, идиот! Желаю тебе использовать данный нам Горбачёвым момент, выиграть выборы и стать, наконец, директором. А что — пора, тебе уже 33.
— Возраст Христа, — сказал Виктор.
— Тьфу на тебя! — шикнул Павел. — Христос в 33 умер, это не для нас. Тридцать три — столько было Илье Муромцу, когда он слез с печи и стал героем. А Вальке ещё министром быть! Вот тогда заживём! С Днём Рождения, Кулёк-Муромец!
Все засмеялись, бросились поздравлять. Некоторое время не было слышно ничего, кроме звона бокалов и криков: «Поздравляем! Кулёк-Муромец! С днём рождения!».
Строго говоря, день рождения у Валентина был вчера. Но вчера в двухкомнатной квартире на проспекте Победы собрались родственники и знакомые, коллеги и просто нужные люди. Вчера, как говорил сам Кулёк, была официально-деловая часть. А сегодня народу было мало, и только свои. Сегодня можно было расслабиться и не следить за выражением лица. Можно было говорить, что хочешь, смеяться и дурачиться. И они говорили, и смеялись, и дурачились. И не следили.
— Кулёк, — спросил Русик, задумчиво глядя на аппетитный кусок мяса, — а какая у тебя машина будет — «Чайка»?
— «Волга», — сказал Валентин. — Зато чёрная.
— Фу! — скривился Руслан и отправил мясо в рот. — Фигня!
— Русик! — в притворном ужасе заорал Павел. — Это же свинина!
— Пофол на фиф! — объявил Руслан с набитым ртом. — Это фенфуфятина!
Этой шутке было уже лет двадцать, но все рассмеялись, как в первый раз. Им было весело, им было легко, им было просто. А может, они просто были ещё слишком молоды, и молодость веселила не хуже выдержанного коньяка. Впрочем, от коньяка они тоже не отказывались.
— Пошли, покурим, — предложил Павел.
— Давай здесь! — разрешил Валентин. — Квартира для нас или мы для квартиры? Жена?..
Ольга, высокая стройная блондинка, растерянно подняла тонкие брови: второй вариант ей явно нравился больше. Протестовать открыто, однако, она тоже не решалась. Она одна, пожалуй, так и не стала здесь своей, так и не нашла общего языка с остальными. Так и осталась чужой — не Ольгой, а Валькиной женой.
— Конечно, — неуверенно протянула она.
— Ничего не конечно! На балкон пошли! — резко бросил Виктор и выразительно посмотрел на жену. — Забыли?
Света была на шестом месяце, и живот уже был отчётливо виден. Минут на пять о перекуре все забыли.
— Ой! — преувеличенно смутился Валентин. — Извини, Света! А ты кого хочешь?
— У нас будет сын! — твёрдо заявил Виктор.
Света улыбнулась и автоматически приложила руку к животу. Павел ухмыльнулся, Русик продолжал есть «кенгурятину».
— Сын! — повторил Виктор. — А потом ещё один! Правда, Света? И нечего смеяться! Сам лучше бы о втором подумал, лыбится он ещё!
— Ты что, Муха? — удивился Павел. — Перепил?
— Витя, — потянула мужа за руку Света. — Выпей сока.
— Сын — это хорошо! — прожевал, наконец, мясо Руслан. — У мужчины должно быть много сыновей. У меня уже два.
— А дочек? — спросила Анна.
— Дочки — это брак, — заявил Руслан. — У настоящего мужчины не должно быть брака.
Виктор снова напрягся. Валентин глянул на него и толкнул Руслана ногой.
— Впрочем, — сжалился Русик. — немного можно. Для калыма.
— Калымщик! — засмеялась Анна. — А почему ты Мадинку не привёл?
— Женщина должна… — начал Руслан, и все хором подхватили: — Сидеть дома, воспитывать детей и вести хозяйство!
Промолчала только Ольга. И Виктор.
— А как же мы? — деланно нахмурилась Аня.
— Вам можно, — разрешил Руслан. — Как говорил великий и непревзойденный Омар Хайям: «В чужое медресе со своим уставом не лезь».
— В чужой монастырь! — включился Павел.
— Ты меня не путай, гяур![15] Про монастырь говорил великий и непревзойдённый Михаил Юрьевич Лермонтов, а Хайям — он про медресе, — серьёзно сказал Руслан и улыбнулся: — Простыла Мадина.
— Курить пойдём?
Чтоб выйти на балкон, пришлось пройти почти через всю квартиру. Огромную квартиру в сталинском доме, которые в Грозном называли «старый фонд». В коридоре можно было поставить тенистый стол, и ещё бы место осталось, прихожую хотелось называть не иначе как «холлом».
