Картина, освещаемая красно-лиловыми вспышками, выглядела жутко. Город теперь казался призраком, готовым в любой момент рассыпаться в пыль, похоронив под собой людей. Ветер гнал их прочь, но, похоже, спасти всех уже не надеялся — уж девушку на переднем плане точно. Она выбрала свой путь, и ветерок ей был не нужен — она не хотела уходить одна. Синие глаза сверкнули, поймали Пашкин взгляд и пронзили его насквозь. «Ты обманул меня! — сказали глаза, — Сказал, что придёшь, а сам остался. Теперь ты останешься в этом аду навсегда, а как же я? Я не смогу без тебя, я тоже умру». «Ну, вот ещё! — заскрипел зубами Павлик. — Какой ад, что ты такое говоришь? Это просто салют, помнишь салют на набережной? Тоже ничего приятного, но мы ведь пережили. Переживём и сейчас, клянусь чёрной дырой! Ты только не мешай мне сейчас. Мне надо в анабиоз, очень надо. Хорошо?»
Или из окна по-другому упал свет, или девушка на картине поражённо застыла, но глаза отпустили Пашку и погасли. Павел облегчённо вздохнул, осторожно снял руку с рисунка. Холст выпрямился, и из-под него выглянул конверт.
Надо же, вот он куда его засунул! Павел выдернул конверт, провёл рукой по картине и, больше не оглядываясь, пошёл в коридор. Лёг, замотался в одеяла и закрыл глаза. Нераскрытый конверт лежал рядом, между недопитой бутылкой водки и канистрой с водой. Открывать его Пашке не было никакой необходимости: он помнил написанное наизусть.
Письмо Руслан отдал ему не сразу: сначала забыл, а потом замотался. Принёс только двенадцатого декабря, как раз после ввода войск.
— Муха оставил, — сказал Руслан и, видя, что Пашка напрягся, добавил. — Это не его, Вальки. Извини, я совсем про него забыл.
— Да и хрен с ним! Подумаешь, что он мог написать, — небрежно сказал Павел и еле дождался, когда останется один.
«Привет, Пашка! — размашистым уверенным почерком писал Кулёк. — Много писать не буду, а то боюсь, ты не осилишь, так как сильно сомневаюсь теперь в твоих умственных способностях. Тапик, бросай всё на хрен и срочно уезжай! Из надёжных источников ползут слухи, что кремлёвские обитатели полностью потеряли терпение, и силовая операция неминуема. Что это такое ты, надеюсь, понять ещё можешь? Шутки, кончились, Тапик! Вали, куда хочешь, хоть в чистое поле, или куда ты там собрался, но лучше всего давай к нам. Подожди, не посылай меня в жопу, послушай! Пашка, хочешь верь, хочешь нет, но оказалось, что я переоценил свои силы. Дела в фирме идут погано, Мухе я не говорю, потому что толку… Короче, можешь смеяться, но последняя надежда — это ты. Тогда «переправа», может, и заработает.
И ещё. Я не знаю всех подробностей, но точно знаю одно — что бы там ни сделал Витька, если ты сейчас не возьмёшь у него деньги, он может сломаться.
Заканчиваю, сейчас Муха припрется, и я заранее знаю, что он скажет. Он теперь почти всё время молчит, но толку — у него же на лбу всё написано.
Всё, Пашка, пока! Приезжай! Айлант не растёт на чужбине, Тапа, во всяком случае, один. Разве что втроём…»
Павел нащупал бутылку, глотнул и снова закрыл глаза.
«Красиво говорить научился, Кулёк! Впрочем, ты всегда умел. Сначала напугать, потом ещё, для полноты картины, заставить поверить, что без меня всем кранты. У одного ничего не выходит, другой, вообще, сломается. И инстинкт самосохранения затронул и совесть приплёл — почти нокаут. Молодец, Кулёк!»
Несколько залпов слились в один, и за окном стало светло, как днём. Дом ощутимо дрогнул.
«Ого! Вот это «салют»! Интересно, что было бы, получи я письмо сразу? Как там: «Мы в ответе за тех, кого приручили»? Ну да, вы же такие все благородные, столько для меня сделали, а я, скотина неблагодарная, всю жизнь только ради собственного удовольствия…. Если б не один, не было бы того салюта пятнадцать лет назад, если бы не другой — никогда бы не зазвучала музыка. Психолог! Одного вы не учли — какая, на фиг, разница, если всё кончилось этим? Ах да, вы же не видели? Не видели, как превращается в пепел то, чем мы жили? Не видели, какие «художники» теперь в моде, какая опускается «чёрная дыра»? Так что не может быть, чтоб я один был виноват. Все мы сделали что-то не то, не так. Все!»
В сплошном грохоте уже трудно было различать, где и из чего стреляют. Да и не хотелось уже различать. Мысли, отравленные алкоголем, ворочались еле-еле.
«Пятнадцать лет назад тоже… был салют. И тоже оставил после себя пепел. Пепел…. Тогда удалось… исправить, заиграла музыка, засверкало солнце на картинах. Но тогда всё… зави… село только от меня, а сейчас…. Да и что я могу — написать ещё одну картину? Что это изменит? Что-то мы все сделали… не так. Не так…»
Стрельба стихла, будто противоборствующие стороны тоже подумали про «что-то не так», и тут же зазвучала снова.
Далеко за Сунжей сухо хлопнуло. Из хлопка родился короткий свист, перелетел через реку, оборвался взрывом у самой кромки воды. Острый, раскалённый докрасна осколок пронзил морозный воздух и, как нож масло, срезал несколько ветвей высокого раскидистого дерева.
Айлант вздрогнул и проснулся. Острая боль рванула вниз по стволу, скрутила корни, заполнила каждую клетку. Вокруг происходило что-то странное — такого в его памяти ещё не было — и айлант как всегда в затруднительных случаях потянулся к сознанию своих побратимов.
Двоих рядом не было. Их не было уже давно, и жизнь стала заметно скучнее. Жизнь висела на тонкой нити последнего. Он был ещё здесь, почти рядом, и айлант с надеждой попытался прикоснуться к его душе. Надежда не оправдалась: третий то ли спал, то ли бредил, и в голове его крутились одни и те же обрывки мыслей. «Что-то не так…. Подождите, подожди…»
Айлант несколько минут послушал, ничего не понял, на всякий случай послал ему привычный сигнал и снова заснул.
Он ещё не знал, что скоро потеряет связь и с ним, заснёт окончательно и начнёт, словно бронёй, покрываться обычной древесиной. Спасительной бронёй, которая не даст ему чувствовать ничего, кроме необходимого: света, тепла и влаги. Не знал, что через долгих пятнадцать лет броня рассыплется, и мир людей снова вырвет его из растительного рая. Сумасшедший, жестокий, съедающий всё вокруг, но такой манящий мир.
В ста метрах, за ненадёжной кирпичной стеной, ворочался в полусонном бреду Павел. Он тоже ещё ничего не знал. Не знал, что под звуки канонады наступил новый, 1995-й год. Что вместо предполагаемых пяти дней, застрянет в агонизирующем городе на долгие три месяца, и эти месяцы покажутся ему целой жизнью. Не знал, что скоро ему придётся покинуть горящий дом и кочевать по подвалам и убежищам. Что будет хоронить мёртвых и спасать живых, и с каждым днём отличать первых от вторых будет всё труднее и труднее. Что сначала его чуть не расстреляют боевики, а потом поставят к стенке свои. Что до последнего будет таскать на себе холст с «Надеждой», и что этот холст, сложенный в несколько раз, остановит летящий в сердце осколок. Не знал, что в тщетных попытках понять, почему так, успеет десять раз проклясть и Муху, и Кулька, и столько же раз их оправдать, потом проклянёт себя, а потом бросит бесплодные попытки. Что из всех чувств останется только острое, почти звериное желание выжить, которое не сможет заглушить ничто — ни постоянные голод и жажда, ни страх, ни давящее, как пресс, безразличие. Что иногда давить будет так, что терпеть не останется никаких сил, и выскакивающее из-под пресса отчаяние будет уже готово словно ластиком стереть с него всё человеческое, превратить в тупое, цепляющееся за жизнь только по привычке, животное. И тогда еле слышно, на грани галлюцинации, зашелестят листья, распахнётся бездонное небо, и далеко-далеко, среди бесчисленных, так и оставшихся недосягаемыми звёзд, сверкнут синие, полные надежды и тоски глаза. Пресс ослабнет, и снова, как заклинание, мелькнёт одно и то же: «Подожди, не может быть, чтоб растаяла чёрная дыра. Что-то мы все сделали не так…. Подожди…»
Ничего не знал ещё Павел. Он лежал, скрючившись, в коридоре, засыпал, просыпался от очередного взрыва, автоматически открывал новую бутылку, снова засыпал. И снился ему шум листьев над водой, праздничный салют, заполняющая весь мир воронка, и притягивающие, словно «чёрные дыры», глаза.
«Подожди, — шептал Павел пересохшими губами, — подожди немного. Прости».
Павел Тапаров подождал, пока стихнут шаги жены, и снова перевернул холсты. Их было два.
